Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына

Ларин, явно не по-марксистски, записывает в одну группу с промышленными рабочими всех работавших по найму: то есть торговых и конторских служащих, подмастерьев и прочих. С такой натяжкой ему удается отнести к категории «трудящихся и их семей» четверть еврейского населения. Впрочем, своя логика в этом была. «Трудовые элементы» — это те, кто после революции и гражданской войны мог вернуться к прежним профессиям и роду занятий. Для некоторых из них даже открылись дополнительные возможности: государственная служба, которая до революции была закрыта. Остальные же 75 процентов — «буржуазия». Мелкая, полуголодная, но абсолютно не пригодная к вступлению в светлое будущее, уготованное народу большевиками. Из этого «человеческого материал капиталистической эпохи» и предстояло «выработать коммунистического человека» методами «пролетарского принуждения во всех его формах, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью».[721]

К 1929 году в обработке «материала» были достигнуты грандиозные успехи. Понятно, что слой богачей был ликвидирован сразу же: тут расстрелом начинали и кончали. (Спаслись те, кто успел эмигрировать или скрыть свое прошлое). Но не этим достижением советской власти гордится Ларин: один процент — это такая малость, что не стоит и говорить. Подлинный успех состоял в том, что число рабочих и служащих среди евреев возросло почти вдвое (до 47 процентов вместо 25-ти), а число евреев-крестьян даже вчетверо — от двух до восьми процентов.

По великому закону, открытому Михайлой Ломоносовым, если что-то где прибавляется, то в другом месте должно убавиться. Именно это и происходило с евреями путем «пролетарского принуждения». «Доля самостоятельных торговцев», торжествовал Ларин, понизилась втрое — до 12 процентов, а группа «свободных профессий» усохла почти на треть — до 10 процентов (надо надеяться, не за счет врачей и писателей, но, увы, — и не за счет арестантов). Только в группе ремесленников успехи оказались относительно скромными — с 23 процентов их число сократилось до 20,8 процента. Недовыполнение плана было вызвано растерянностью большевистских идеологов перед этим специфическим слоем «человеческого материала». В кондовые марксистские мерки он не укладывался — какой-то кентавр: голова вроде бы вполне пролетарская, а туловище — заправского буржуя. Или наоборот. Ведь этот «человеческий материал» шил, кроил, строгал, красил своими мозолистыми руками — чем не пролетарий? Но — он сам договаривался с заказчиком; и инструмент у него был свой; и сырьем обеспечивал себя сам, добывая его черт знает откуда, то есть орудовал как заправский буржуин. От этой кентаврости «пролетарское принуждение» шло не столько по линии искоренения, сколько по линии сгона в артели и всякие кооперативы — для лучшего надзора и воспитания коллективистского начала.

Наиболее впечатляющие «сдвиги» больших слоев еврейское населения происходили в пространстве. С начала революции по 1928 год, сообщает Ларин, было «расселено» около миллиона евреев, а в следующее десятилетие предстояло «расселить» еще 600 тысяч. При общей численности в два с половиной — три миллиона речь шла о великом переселении народа! «Планов наших громадье» Ларин переводил на сухой язык экономиста-пропагандиста.

«Для хозяйственного развития СССР в целом такое расселение является выгодным. Уничтожается очаг хозяйственного застоя, нищеты и разложения, какими были западные города, искусственно переполненные людьми свыше потребности соответствующих районов. Перестанут пропадать бесплодно полезные навыки ремесленников и служащих обмена. Нуждающиеся в квалифицированных работниках местности СССР, поскольку не имеют готовых, смогут получить их без затраты многих лет и средств на подготовку. Больше будет в государстве производиться сельскохозяйственных продуктов (поскольку бывшие еврейские торговцы превратятся в земледельцев) и других полезных изделий, — вместо того, чтобы те же самые люди бесплодно толклись на одном месте „впятером около одной селедочной головы“, как сказано в одном рассказе» (курсив Ю. Ларина — С. Р.).[722]

Для хозяйственного развития было бы куда выгоднее развивать экономику тех самых городков и местечек бывшей черты оседлости, где томилась бездельем квалифицированная рабочая сила. Швейные, обувные, мебельные и подобные им фабрики могли бы поглотить значительную ее часть, не перегоняя за тысячи километров, где людей надо было обеспечивать хотя бы самым примитивным жильем, транспортом, школами, больницами, торговыми точками… Но тогда труднее было бы выжигать из сердец и умов привязанность к привычному укладу жизни, к национальным традициям, праздникам, к языку Библии, а, значит, и создавать из этого бросового материала «коммунистического человека». О том, как это делать, в России знали со времен николаевской рекрутчины. Опыт вполне пригодился, хотя и в подновленном виде.

«Хотя сейчас в России люди не умирают от голода прямо на улицах, как 1921-22 году, но в еврейских городках и местечках тысячи и тысячи семей медленно гибнут от физического и духовного истощения из-за нищеты и вынужденного безделья, без каких-либо надежд на будущее». [723]

Так в 1925 году было сказано в отчете Джозефа Розена, представителя в России американской благотворительной организации «Джойнт». (Отчет не был ни просоветским, ни антисоветским; он был составлен с сугубо практической целью: ознакомить руководство организации с положением дел, чтобы оно могло решить, как наиболее эффективно использовать пожертвования американских евреев).

Люди молодые и предприимчивые с надеждой переезжали в города (хотя бы это теперь стало возможным!), пристраивались на возрождавшихся заводах, фабриках, в учреждениях, ремесленных училищах и общеобразовательных школах, вузах, а некоторые открывали частные предприятия, что при нэпе тоже стало возможным. Но уже через год после введения нэпа «пролетарское принуждение» навалилось на частника непосильными налогами. Выжить он мог только при сокрытии доходов. Фининспектор стал грозой нэпмана — он был страшнее ГПУ, хотя и ГПУ не дремало. Любого нэпмана можно было схватить и судить по уголовной статье, он просто не мог не нарушать каких-то законов. Если нарушений найти не могли, статью все равно находили. Например, отец Эстер Маркиш Ефим Лазебников, вернувшийся при нэпе в Баку и открывший красильное предприятие, был арестован и осужден за дачу взятки в пять рублей![724]

Частники и их дети третировались как «деклассированные» элементы, лишенцы. Они были лишены избирательных прав (даже призрачных, советских), а вместе с ними — всех человеческих прав. Кто не помнит сарказма Ильфа и Петрова: «Пиво только членам профсоюза». Если бы только пиво! Лишенцев и их детей в последнюю очередь зачисляли в школы, в вузах для «бывших» была установлена норма: пять процентов при условии полной оплаты обучения. Их в последнюю очередь принимали на работу. Деклассированных евреев из местечек выжимали в города, но не предоставляли жилья, а коренных горожан, имевших квартиры, «уплотняли». Даже в больницы лишенцев клали в последнюю очередь — при наличии свободных мест (а их никогда не было). Медицинские показания значения не имели: жить или умереть без медицинской помощи — это решало клеймо социального происхождения.

«Мелкие торговцы в черте оседлости вряд ли заслуживали звание „деклассированных элементов“, так как большинство из них влачило полуголодное существование, но новый режим не проводил четких разграничений, — пишет Нора Левин. — Они числились „эксплуататорами“, как и евреи-ремесленники, которым приходилось не только изготовлять свою продукцию, но и продавать ее, а вдобавок, часть ремесленников работала не в одиночку, им помогали „эксплуатируемые“ члены семьи».[725]

В переписи населения 1926 года Нора Левин обращает внимание на то, чего Ларин «не замечает». В некоторых городках черты оседлости лишенцами были 60 процентов евреев. При выборах местечковых советов на Украине в 1926 году 81,5 процента лишенцев составляли евреи, а при выборах городских советов — 68,8 процента. Всего насчитывалось 830 тысяч лишенцев-евреев, то есть треть всего еврейского населения. (В среднем по стране лишенцев было шесть процентов).

Вопреки мнению Солженицына, что евреи получали поблажки и преимущества, как представители «бывшей угнетенной нации», ничего подобного не было. Эстер Маркиш вспоминает, как ее брат в 18 лет уехал из Баку в Москву «зарабатывать пролетарское происхождение». Он хотел стать журналистом, но должен был устроиться рабочим на фабрику для «официального перевоспитания», ибо «без „пролетарского настоящего“ нашего Шуру просто не стали бы печатать».[726]