Книга первая
— Пан начальник, доктор телеграфирует, что прибудет товарным в час. Вы, наверно, договорились с ним заранее?
— А вам-то какое дело? — проворчал начальник станции, взяв телеграмму.
Смущенный телеграфист поспешно отошел, сел у аппарата, погрузил длинные нервные пальцы в льняные волосы и уставился в окно на туманный осенний день. Тишина была разлита вокруг, станция, казалось, вот-вот потонет в скуке, холоде и сырости. Однообразно и усыпляюще стучал по стеклам дождь, связывая небо и землю миллиардами серых косых волокон. С невыносимой монотонностью тикали в высоком футляре часы, обращенные циферблатом к перрону.
Телеграфист не мог усидеть на месте и, покосившись на открытую дверь кабинета начальника, встал и начал ходить на цыпочках взад и вперед по комнате. Он то поглядывал на блестевшую, как зеркало, мокрую платформу, то, прижав к стеклянной двери лоб, прислушивался к звукам фортепьяно, долетавшим со второго этажа. Но ритмы этой музыки еще больше действовали ему на нервы. Он снова подсел к аппарату и принялся писать письмо:
«Мамуся, дорогая, мне так грустно, что хочется плакать. Здесь сыро, холодно, отвратительно. Я просто в отчаянии! Долго ли я буду, родная, торчать в этом Буковце? Да и нездоровится мне. Вчера болело под левой лопаткой, я натер камфарой — прошло, а вот сегодня язык совсем белый и аппетит пропал. Впрочем, утка, которую ты мне прислала, особенно начинка, бесподобна!
Корзину возвращаю. Там шесть пар грязных манжет и ботинки, которые надо починить. Мамуся, может, купишь и пришлешь светло-лиловые перчатки с черной вышивкой? Сегодня я так расстроился, что даже испугался, как бы не повредило здоровью. Помнишь зеленых лягушат, привезенных дядюшкой из Вены? Их разбила жена Анджея. Они были такие чудесные и страшно всем нравились. Мамуся, фланелевую курточку пора выслать: не сегодня-завтра наступят морозы. Покупать новую незачем, думаю…».
Пришлось сунуть письмо под бумаги: аппарат просигналил, и с катушки поползла узкая бумажная лента. Телеграфист принялся читать отпечатанные на ней знаки. В комнату меж тем вошел смотритель Сверкоский — чернявый долговязый мужчина с жиденькой растительностью на лице, беспокойными темными глазками, сутулый, в коротком светлом полушубке, высоких сапогах и капюшоне.
— Амис, иди сюда, мой песик! Амис, родной, ну подойди ко мне! — ласково стал подзывать он собачонку. Та стояла у двери, беспокойно посматривая на хозяина, затем села на пороге, завиляла хвостом, но войти побоялась.
Телеграфист крикнул Сверкоскому:
— Закрой дверь — холодно!
— Амис, что я говорю! — уже строже позвал Сверкоский.
Собачонка жалобно заскулила и поползла к его нотам: Сверкоский схватил ее за шиворот и бросил на середину комнаты. Собачонка пискнула и юркнула под клеенчатый диванчик, на который тут же уселся ее хозяин, хмурый и недовольный, как октябрьская погода. Он согнулся вдвое, словно перочинный ножик, уперся локтями в колени, опустил голову на руки и некоторое время сидел молча. Взгляд его скользнул по закиданному окурками полу, остановился на большом коричневом ящике с белой надписью «Аптечка — станция Буковец» и стал следить сперва за мухами, лениво ползавшими по полу, потом за сапогами телеграфиста, постоянно менявшими свое положение, и, наконец, за бумажной лентой, которая, разматываясь с катушки, змейкой сползала все ниже и ниже. Сверкоский тихо свистнул, подзывая пса. Амис осторожно высунул серенькую мордочку, затем, набравшись храбрости, вскочил на диван и лизнул хозяина в лицо.
— Ступай прочь! — проворчал Сверкоский, показав рукой на двери. Пес отошел, сел у порога и жалобно, почти умоляюще посмотрел своими каштановыми глазками на хозяина. Сверкоский незаметно вынул из-за пазухи ремешок, ласково взглянул на собаку, улыбнулся и тихо сказал:
— Амис, сынок, ко мне!
Собачонка подбежала с радостным визгом. Сверкоский схватил ее за шиворот и стал бить, приговаривая:
— Ну как, золотко мое, будешь слушать хозяина, а? Будешь, сынок, слушать меня, а? Будешь, а?
Пес рвался и отчаянно визжал. По его спине, покрытой короткой серебристо-дымчатой, лоснящейся, как шелк, шерстью, пробегала мелкая дрожь. Он извивался, лизал хозяину сапоги, смотрел на него умоляющими глазами, но Сверкоский вошел в раж и бил все сильнее.
— Да ты, сынок, бунтовать вздумал, а? Сейчас же замолчи, дружище, ну!
— Что вы делаете? Ни минуты покоя! — закричал начальник, выбежав из кабинета. Метнув грозный взгляд на Сверкоского, он тут же повернул обратно и дверь за ним с грохотом захлопнулась.
— Болван! — процедил сквозь зубы Сверкоский, отпустил собаку, спрятал ремень и поднялся с дивана. Амис, забившись в угол и боязливо озираясь на хозяина, принялся вылизывать себе спину. Сверкоский закурил и, пощипывая жиденькую бородку, то улыбался, с какой-то дикой издевкой поглядывая на собаку, то смотрел в окно, на полотно железной дороги, где рабочие, прикрывшись от дождя мешками, словно капюшонами, укладывали шпалы.
Продолжительное молчание нарушил телеграфист:
— Сильный дождь?
— Сильный.
— Грязи много?
— Много.
— Мерзкая осень!
— Мерзкая осень, — как эхо отозвался Сверкоский.
— Что-то зимой будет!
— Зимой будет зима.
— Я и теперь не знаю, куда себя девать: такая скука— взбеситься можно.
— Смотри не покусай со скуки моего Амиса, — язвительно заметил Сверкоский.
Услышав свое имя, пес тихо заскулил и лег у ног хозяина.
— Собачья служба. Ни людей, ни развлечений.
— Но ведь ты бываешь у этого… Гжесикевича, — усмехнулся Сверкоский.
— Это верно… Пан Анджей — человек исключительно порядочный, хоть он и не моего круга. Но он редко бывает дома, а попасть в лапы к его отцу, простому мужику, — благодарю покорно: сразу потащит в корчму, созовет всю деревню и устроит пир горой. Начнет потчевать водкой, колбасой, а напьется — лезет целоваться. — Телеграфист весь передернулся, брезгливо сплюнул. — Последний раз я думал — меня удар хватит, пришлось даже эфир нюхать; хорошо, что я всегда ношу с собой, чуть опомнился — сбежал поскорее.
— Больно ты мягкотелый, — буркнул Сверкоский, и глаза его насмешливо сверкнули.
— Вполне естественно: я ведь воспитывался не в мужицкой хате и не на улице.
— Знаем, как же, в пышных салонах, на шелковых тканях, в золоченой колыбели, с нежной, заботливой мамой, богатым дядюшкой, нянями, боннами, доктором Фелюсем — совсем как мой Амис, — ответил Сверкоский и с ненавистью поглядел на собеседника.
— Это правда, — с какой-то наивной гордостью согласился телеграфист, — но мне непонятно, что тут смешного и почему ты иронизируешь, не моя вина, что тебя воспитывали иначе. Впрочем, такое неравенство необходимо, так как…
— Да, необходимо, — поспешно перебил его Сверкоский, — если учесть, что потом все выравнивается: даже такой маменькин сынок, как Стась Бабинский, и тот должен работать, не спать по ночам, утомлять глазки, получать за все это нищенское жалованье, огорчать мамочку то жалобами на скуку, то нытьем из-за драных ботинок.
