господине из Люблинского воеводства, при этом качали головами, рассказывая, какой способ хозяйства он применяет.
— Я широко использую машины: не хочу кончить посохом и нищенской сумой, как мой предшественник. Мои соседи немного подшучивают надо мной, иронически называют меня реформатором; я смеюсь вместе с ними, но делаю по-своему.
— Это естественно: мне тоже пришлось выдержать борьбу, притом ожесточенную, даже с отцом, который только в прошлом году примирился с моей системой, и притом только потому, что мы получили золотую медаль за свекольные семена и серебряную за откорм. Розлоги мне хорошо знакомы. Мой отец там когда-то содержал корчму, — сказал Анджей просто.
Волинский удивленно взглянул на него. Орловский насупил брови и закусил кончик бороды. «Позер», — подумала Янка.
— В Розлогах я покупал лес на сруб. Там вместе с лесом будет около ста пятидесяти влук, верно?
— Больше, — ответил довольно холодно Волинский и посмотрел на Анджея по-барски высокомерно: этот отец-трактирщик, о котором Анджей говорил так свободно, испортил ему настроение. И уже до самого отъезда он относился к Анджею с каким-то обидным снисхождением.
— Он говорит, что над ним смеются, но рутина всегда высмеивает прогресс, — сказал Анджей после их ухода.
— Вы тоже и душу и тело отдали хозяйству.
— Тело — да, но душу кому-то иному, — ответил он, глядя на Янку, которая торопливо подвинула ему чай, но так неловко, что стакан упал на пол и вдребезги разбился.
— Стекло бьется к счастью, — воскликнул Анджей весело.
— Чье же это счастье?
— Не знаю; полагаю, что того, кому предназначался чай.
— Если так, то я прибавлю и самые искренние пожелания.
— Вы желаете мне…
— Я всегда и всем желаю счастья, — ответила уклончиво Янка.
Орловский слегка улыбнулся и похлопал Анджея по колену. Тот засиял, как солнце, весь засветился радостью. Янка даже испугалась, подумав, как бы не пришла ему в голову фантазия сегодня же объясниться. Она смолкла, нахмурилась и сидела холодная, неприступная. Даже не глядела на него.
Анджей вынул из кармана бумаги, разложил их на столе.
— Если вам не покажется скучным, то я показал бы некоторые планы, — предложил он.
— Собираетесь что-нибудь строить? — спросила она равнодушным тоном.
— Нет, я переделываю наш дом, не то он скоро начнет рушиться, — ответил он тихо, а глаза его красноречиво говорили, что это делается для нее. Янка безучастно посмотрела на планы, но внезапно это ее заинтересовало. Она так низко склонилась над бумагами, что ее пушистые волосы коснулись его лица; Анджей вспыхнул и коснулся губами ее руки, которая лежала на бумагах. Янка не отодвинулась, лишь насмешливо на него взглянула и продолжала свои расспросы.
— Это огромный дом; я думала, что там гораздо меньше комнат.
— Для меня это дремучий лес, где я погибаю один-одинешенек. Вы не находите смешным мое намерение вернуть ему прежнее великолепие?
— Смешным — нет, думаю только что это обойдется очень дорого.
— Пустяки. Это нас не разорит, — ответил Анджей тоном человека, для которого несколько тысяч ничего не значат.
— Верю, — протянула Янка, а про себя подумала: «Хам», и отодвинулась от него.
— Расходы даже не так велики: большую часть мебели придется только реставрировать, а не покупать заново, она будет вполне пригодна.
— Разумеется, необходимо, чтобы кто-нибудь там жил, — ввернул Орловский, который, пока они изучали планы, ходил вокруг стола с заложенными за спину руками и разглядывал обоих, улыбаясь от удовольствия.
— Это прежде всего, — воскликнул Анджей с энтузиазмом и снова нагнулся, желая поцеловать Янке руку, но та отдернула ее с такой поспешностью, что Анджей губами коснулся стола. Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, мина у него была довольно глупая.
— Людей у вас хватит на весь дом — вы, отец, мать… — позлорадствовала она.
— Ни отец, ни мать никогда не согласятся жить в этом доме — скорее предпочтут хлев. Не удивляйтесь, почти всю жизнь они провели в корчмах, лесных шалашах, сараях. Барский дом лишает их смелости и производит на них впечатление костела. Признаюсь, мне в нем тоже немного не по себе…
— Но вы восстанавливаете и обставляете его в расчете на прежнее великолепие! Значит…
— Не для себя… Ведь не буду же я постоянно жить в нем один, ведь… — пробормотал он, свертывая планы, и, если бы не присутствие старика, он сказал бы ей прямо, что для нее он и восстанавливает этот дом, только о ней думает, любит ее, как прежде, и просит стать его женой; но Орловский упорно не уходил из комнаты.
Янка угадывала, о чем думает Анджей, и у нее было даже желание предупредить его слова и сказать: «Нет, я не выйду за вас, я возвращаюсь в театр»; но, несмотря на это, она попрощалась с ним ласково и даже думала о нем потом с сочувствием: «Он действительно любит меня. Ничего не поделаешь; надо сдерживать его, чтоб он не успел объясниться до моего отъезда». Она хотела избавить себя от лишних неприятных минут. По поведению отца, который все чаще заговаривал о Гжесикевиче, по сладким глазкам Сверкоского она убеждалась в том, что если у нее есть намерение уехать, то его нужно осуществить как можно скорее. Она чувствовала себя совершенно здоровой и была полна решимости снова скинуть с себя ярмо. Она приступила к выполнению плана. Написала пространное письмо Глоговскому, сообщая, что она может ехать хоть сейчас; привела и причины, которые принуждают ее ускорить отъезд. Запечатала письмо, но тут явился вопрос — с кем послать его? Роха она посылать не хотела — пришлось бы обо всем рассказать отцу.
«Что скажет отец о моем отъезде? — подумала она. — Согласится! Должен согласиться — он так добр ко мне!» И она успокоилась. Увидев в окно мужиков, Янка сошла вниз. В коридоре она встретила Стася.
— Вы возвращаетесь из Кельц? Жаль, что я не знала: у меня есть небольшое дело.
— Нет, я иду от пани Осецкой, — ответил Стась.
— Они все здоровы?
— Панна Зося здорова, благодарю вас. — Стась покраснел. — Велела кланяться, а вот с пани Осецкой случилась беда — нет, скорее небольшая неприятность.
Янка насторожилась.
— Живет у нее племянница, она страдает меланхолией и постоянно стремится убежать из дому; несколько дней тому назад это ей удалось. Пани Осецкая испугалась, как бы больная не заблудилась: лес, ночь на дворе… а может, это было вечером! — Он на минуту задумался. — Да, это было вечером. Она поехала ее искать, нашла, посадила в бричку. Назад они возвращались по дороге вдоль полотна — знаете? Шел поезд, лошадь испугалась огней и шума и понесла. Можете себе представить — понесла к лесу! Бричка разбилась, но пани Осецкая удачно упала на куст можжевельника — так она говорит, а мне кажется, это был терновник— и страшно поцарапала себе лицо. Я даже уверен, что можжевельник не может так царапать, он слишком мягок, только терновник… К счастью, этим все и ограничилось.
— О да, это могло кончиться гораздо хуже. Передайте им от меня соболезнование и пожелание скорейшего выздоровления.
Стась, проникнувшись важностью своей миссии, очень торжественно поблагодарил ее от имени Осецкой. Янка направилась к расшумевшимся мужикам — уже издали донеслись проклятия, ругательства.
— Что за плут! Говорил: «Берите, мужики, заплачу, сколько спросите», а привезли — надул.
— Еще зубоскалит. «Не хочешь, говорит, за фуру сорок грошей, бери ее себе».
— «Бери», ишь ты гусь лапчатый, «бери», а что я, борщ из камней варить буду, что ли? Целый месяц трудился как вол да коня чуть не замучил. А теперь говорит — бери себе!
— Небось за первую партию, подлец, заплатил с лихвой!
— Это чтоб подзадорить. Ох, и ловкач! Вначале платил как следует, а теперь в кусты: цена, мол, ему
