Он выпил, и ему в самом деле стало как будто легче дышать. Мать переменила тряпку на ране и натерла ему спину какой-то мазью. Ясек все время пытался заговорить с нею.
— Тише, сынок, еще услышит кто!
— А она вправду с ним спуталась?
— Кто? В голове у тебя, видно, путается!
— Настка с управляющим. Мне в тюрьме один человек сказал.
— Мало ли что плетут!
— Что ж, я ему больше не помеха… и суке этой ни слова не скажу… нет… — с трудом шептал Ясек. Но глаза его говорили другое — в них пылала страшная злоба и ненависть.
— Лежи спокойно, лежи! Первым делом поправляйся, сыночек, дитятко мое родное! Когда здоров будешь, все как-нибудь наладится, а теперь выбрось заботы из головы. И молись, чтобы бог переменил все к лучшему.
С улицы кто-то сильно постучал в окно.
— Винцеркова! Идите завтра в волостную канцелярию, там какая-то бумага пришла насчет Ясека! — прокричал за окном сельский сторож.
Хотя Винцеркова, выбежав, плотно закрыла за собой дверь каморки, Ясек услышал, и когда старуха вернулась, он стоял уже в одной рубахе и с лихорадочной поспешностью одевался.
— Не пойду назад в тюрьму. Лучше убейте, мама! Не пойду! — говорил он, как в бреду.
— Ясек! Ясек! — крикнула она в ужасе и бросилась на него, как волчица. Он сопротивлялся, но она очень скоро одолела его. Уложила в постель и еще долго сидела около него, потому что он то и дело вскакивал, кричал, хотел бежать: ему чудилось, что за ним гонятся.
— Не давайте меня, матуля! Не давайте.
Он жался к матери, обнимал ее, весь дрожа, и горячие слезы текли по его лицу. Он опять был без сознания и бредил так до тех пор, пока мать не дала ему выпить какого-то снадобья, от которого он заснул глубоким сном.
IV
Как прошла эта долгая ночь? Мать ничего не сознавала, кроме терзавшей ее невыразимой муки. Рассвет уже осветил горницу, а она все сидела у давно остывшей печи. И только время от времени машинально вставала, смотрела в окно, ходила за перегородку взглянуть на спавшего сына — и снова садилась у печи. В ее серых утомленных глазах стояли слезы. Она уже не имела сил плакать, и слезы стыли на ресницах, застилали зрачки как бы матовым стеклом.
— Иисусе! Иисусе! — шептала она порой.
Не передать, что пережила она этой долгой ночью, какая тревога, какая боль рвала сердце на части, какая буря протеста бушевала в ней — и какое отчаяние бессилия! Нет, никакими словами этого не опишешь.
Она чувствовала, что спасения нет, что все погибло.
Ее вызывают в волостное правление! Пришла бумага насчет Ясека!
«Боже, боже! Значит, им уже дали знать, что он убежал. Его ищут… И заберут опять. Нет, нет, не отдам! Он мой, кровинка моя, мой сын… Не дам!»
Так бунтовало материнское сердце, потом снова поддавалось страху, слабости, отчаянию, падало куда-то в отвесную пропасть бессилия, и стекленели слезами красные, воспаленные глаза.
Если Ясека теперь заберут, то не видать ей больше его никогда. Никогда…
— Иисусе, где же справедливость? Справедливость где?
Так стонала мать, все больше теряя власть над собой.
И за что его карают? Он пырнул вилами управляющего. А за что? Ведь Ясек был прав! Управляющий не раз пробовал затащить его Настку в амбар. Ясек ее и себя защищал! И за это тюрьма на целых три года! Сколько раз мужики друг другу рожи в кровь разбивали, руки-ноги ломали — и никто их в тюрьму не сажал. А Ясека засадили. Справедливо это? А управляющему все с рук сходит. Живет себе, как пан, и блудит, как блудил! Какая девушка ни пойдет в усадьбу барщину отрабатывать, так и жди, что принесет дитенка в переднике. Ей стыд и грех, а ему за это кары никакой не полагается. И где на него управу найдешь? Кого он боится? Вот захотел — и посадил Ясека в тюрьму. Проклятый!
Такая страшная, дикая, неумолимая ненависть закипела в ней, что она вцепилась худыми пальцами в грубую ткань запаски и с ожесточением рвала ее. Из этого состояния вывел ее приход Тэкли.
Ясек попрежнему лежал в беспамятстве. Она не знала, что делать. За доктором итти далеко, да и опасно: а вдруг донесет! И люди увидят, пойдут разговоры, расспросы… Нет, нет!
«А если он умрет?»
Долго взвешивала она в уме этот вопрос, камнем свалившийся на ее бедное, измученное сердце.
«Пусть умрет! И мне тогда конец будет. А чтобы выдали его, — не допущу, нет… Пусть умрет!» — уныло думала она.
Был уже белый день, когда она приоделась, завязала в платок полтора десятка яиц и пошла в волостное правление.
Весело сияло солнце, играя в лужах на дороге, по которой шла Винцеркова. В овражках между камнями маргаритки уже поднимали розовые ресницы, улыбаясь солнцу. Откуда-то, с еще холодных полей взлетел жаворонок и колокольчиком звенел в чистой лазури неба. Резкий свежий ветер охлаждал разгоряченное лицо старой женщины.
До волостной канцелярии было не очень далеко. Она помещалась около костела в большом полуразрушенном здании бывшего монастыря, на горке, под которой деревня длинной лентой тянулась к темневшим вдали лесам.
Писаря не было, он еще спал. В канцелярии вертелся только сторож. Он подметал пол, потом пошел кормить свиней, настойчиво хрюкавших в глубине длинных коридоров, разгороженных деревянными переборками.
Винцеркова села перед домом на громадную каменную капитель, обрушившуюся с фронтона монастырского здания и теперь служившую скамьей. Она терпеливо ждала.
Скоро пришел войт.[12] Поздоровавшись, старуха сразу обратилась к нему:
— Я насчет той бумаги, что про моего Ясека.
— Да, да, есть что-то. Подождите, вот пан писарь встанет.
— А вы не знаете, что там сказано?
— На улице говорить не стану. Да и на то писарь, чтобы бумаги читать! Сейчас я ему прикажу, так он вам объяснит, в чем дело.
Войт о бумаге ничего не знал, но не хотел ронять свой авторитет.
— Войт, помогите-ка снести ушат! Мне самому не справиться, а свиньи жрать хотят, — сказал сторож.
— Вот еще! Сам неси! — обиделся войт, но, покосившись на завешенные окна писаря, плюнул и понес ушат.
— Люди должны всегда по-соседски помогать друг другу, — сказал он с важностью, когда вернулся. Сел на камень и стал потчевать табаком крестьян, которые пришли по своим делам.
— Войт! Пан писарь велел, чтобы вы телегу смазали и запрягли лошадь, — сказал сторож.
Войт, видя, что мужики уже ухмыляются, не двинулся с места.
Но в этот момент в форточку высунулась растрепанная голова:
— Войт! Ты здесь! Приготовить телегу, едем в Горки на следствие!
— Мигом будет… Как же, следствие — дело казенное, подводу мы приготовить обязаны.
— Войт, а кур пани писарши вы уже сегодня щупали? — подтрунил над ним кто-то из мужиков.
— Заткни глотку, ты!
— И ребятенка писарши тоже надо бы перепеленать!
