— Пан Демель?.. Ну, ладно, штрафуйте, — согласился он с неожиданной покорностью.
— Пан Демель! — повторял он тихо, выходя с фабрики.
Воронок уже ждал его за воротами и приветствовал радостным лаем.
— Воронок! Пан Демель обидел твоего хозяина. Слышишь? Пан Демель!..
Воронок в ответ грозно зарычал и погнался за невидимым обидчиком, чтобы отплатить за хозяина.
А вечером пан Плишка как будто уже забыл обо всем. Он сидел в своей комнате у окна, курил трубку и ни с кем не заговаривал, даже на Воронка не обращал внимания.
Рабочие, жившие в той же квартире, поспешно собирались в дорогу, мылись во дворе у насоса, наряжались в лучшую свою одежду, и в квартире царило праздничное настроение. Хозяйка, пани Радзикова, и Антось помогали им укладываться и связывать узлы.
— Что везете своим, Адам? — спросила пани Радзикова.
— Матери платок, отцу шапку, а девчонкам бусы.
— А вы, Петр?
— Образки. И матери на юбку.
— А Юзеф?
— Я — ничего. Я же не еду! Куда мне ехать, к кому? Разве есть у меня кто в деревне? — резко отозвался Юзеф и, всердцах отшвырнув с дороги стул, вышел во двор.
До поздней ночи слышались оттуда звуки его гармоники. Юзеф играл без передышки, словно хотел заглушить тоску одиночества.
А пани Радзикова разложила на столе все приготовленные для деревни подарки, рассматривала их при свете лампы и укладывала бережно, как святыню.
«Эх, дурачье», — подумал пан Плишка, кликнул Воронка и ушел во двор, к Юзефу. В нем зашевелилась вдруг неприязнь к этим людям, их сияющие лица стали ему почти ненавистны.
Он сидел у стены на камне и тупо смотрел на луну, которая уже поднялась над городом и лучезарной птицей плыла по темному небу.
Душу пана Плишки омрачала непонятная тоска, глаза упорно застилало туманом, хотя он то и дело отирал слезы кулаком.
Так сидел он долго, глядя на луну и слушая игру Юзефа, но ничего не видя, не слыша, не помня.
Был тихий вечер мая. Субботний вечер в фабричном городе, вечер отдыха.
Гасли огни, и окна темнели, как глаза, сомкнутые сном. Засыпали фабрики, улицы пустели и, казалось, вытягивались, блаженно и лениво отдыхая. Дома погружались в мрак и безмолвие, стихал шум людских сборищ. А луна сияла все ярче, верхушки деревьев шептались между собой и словно возносились выше в серебряном тумане, упиваясь светом, тишиной и отрадным покоем.
— Ну, счастливо оставаться! — крикнул кто-то из окна.
— Катитесь вы к чертям! — злобно буркнул себе под нос пан Плишка.
Однако он уже не мог усидеть на месте. Поднялся и пошел за отъезжавшими. Плелся медленно, потому что его деревянная нога сегодня словно отяжелела и — странное дело — он даже ощущал в ней сильную боль. Пройдя немного, он остановился на улице и смотрел им вслед.
Долго еще видны были в ярком лунном свете темные фигуры с белыми узелками на спинах. Они шли полем к станции. Пан Плишка так задумался, что и не заметил, как они скрылись вдали.
Домой он возвращался не спеша, сильно утомленный. Проходя мимо фабрики, он вдруг задрожал, как от испуга: месяц светил сбоку в окна так ярко, что сквозь стекла отчетливо видны были черные, блестящие корпуса машин. И пану Плишке почудилось, будто стальные чудовища придвинулись ближе, наклоняются к окнам, смотрят… смотрят прямо на него и так грозно, так зловеще, что он даже перекрестился и поспешил домой. Во дворе он снова уселся на камень у стены.
Юзек все еще играл на гармонике, играл с каким-то остервенением. Бурные вальсы сменялись мазурками, напоминавшими уже не бурю, а ураган, за мазурками следовали оберки, такие, что гармоника стонала от изнеможения, и чудесные песни, простые, задушевные и печальные, те, что несутся над полями в осенние ночи, и звучат в них завывания ветра, ропот зябнущих деревьев, стоны истомившейся земли и шуршание сухих стеблей. А от главных ворот фабрики откликался на эти песни меланхолический голос пастушьей дудки, вырезанной, должно быть, только сегодня из того лозняка, что рос над фабричными прудами. На дудке играл каждый вечер ночной сторож. В ней звучала слезная жалоба, словно стоны души тех лоз, из которых ее вырезали, тоскующих по солнцу, по буйному ветру полей, стоны деревьев, отравленных дымом и вредными испарениями фабрики, задыхающихся от недостатка воздуха за обступившими двор стенами.
— Будет уж тебе, Юзеф! Скрипишь и скрипишь — просто уши заболели! — сердито сказал пан Плишка и ушел в дом.
Пани Радзикова еще не ложилась и усердно вязала бахрому к шерстяным платкам, лежавшим грудой на полу, а на другом конце стола Антось, заткнув пальцами уши, зубрил уроки.
— И что это вы, пани, так поздно работаете? Глаза пожалейте!
— Обязательно надо сегодня кончить — ведь завтра едем в деревню к моему брату ксендзу. У Антося башмаки совсем развалились, да и налог надо платить.
Пан Плишка сел у низенькой печки и время от времени ворошил кочергой догоравшие уголья. Воронок растянулся около него на полу и дремал.
Здесь было тихо, звуки гармоники едва долетали сквозь стены. Монотонно, медленно тикали часы.
— Надолго едете? — спросил пан Плишка вполголоса.
— На два-три дня. Хочу довязать платки. Может, вы в понедельник отошлете их на фабрику?
— В понедельник праздник, — отрывисто возразил пан Плишка.
— Ведь фабрика-то еврейская, контора будет открыта.
— Ага! Ладно.
— А вы никуда не поедете на праздники?
— Вот еще! Я не богач, чтобы такие прогулки затевать! — сказал он с ударением, бросил кочергу и пошел спать.
Но заснуть он не мог. Немного погодя к нему заглянула пани Радзикова.
— Мы уедем чуть свет, так я хочу вас попросить, чтобы вы тут постерегли дом.
Пан Плишка ничего не ответил, только выругался сквозь зубы и лежал, как мертвый, все в той же странной, непонятной тоске, которая сильнее и сильнее охватывала его; тоска была еще беспредметная, глухая, но такая мучительная!
«Все едут… подумаешь, знатные господа!.. Развлечься захотелось… — Он протер глаза, потому что их снова застлало влагой. — Нищие, а на баловство деньги нашлись… Ведь если бы я хотел… если бы я только захотел… — Он нащупал висевший на груди мешочек, в котором хранились все его сбережения за двадцать лет. — Вот захочу, так все пропью или отдам кому-нибудь… Или тоже поеду… да, да… Но куда?»
Он опять провел рукой по мокрым глазам. «Когда человек один-одинешенек, как… как вот этот Воронок… Эх, хамы, собачьи дети! Дача им понадобилась!..»
Тоска уже бушевала в нем пожаром, горечь затопила сердце.
На другое утро он встал поздно, когда яркое, веселое солнце заливало комнату. Пани Радзикова уже уехала.
Настроение у пана Плишки было уже трезвое, обыденное, и, вспоминая вчерашний день, он прежде всего подумал о штрафе, который потребовал с него пан Демель.
— Воронок! — резко окликнул он собаку.
Воронок лениво потягивался, но не сводил глаз с хозяина.
Пан Плишка повесил на дверях свой старый ободранный полушубок.
— Воронок, твоего хозяина оштрафовали. Слышишь? Это сделал пан Демель. Воронок, ату! Хватай, куси его, куси! Не давай хозяина в обиду! — кричал он до хрипоты и в припадке злобного ожесточения схватил палку и колотил по полушубку. А пес бешено лаял, визжал, бросался на полушубок, как на настоящего врага, и рвал его зубами, мстя за хозяина.
— Ну, довольно, песик, потом еще ему подбавим! Довольно! А теперь пойдем навестить пана
