телами? Жалкими, бренными существами, ничтожными пылинками.
За двадцать лет пан Плишка перевидал десятки тысяч этих несчастных людишек, выжатых фабрикой, как лимон, и выброшенных вон. Они исчезли, а фабрика жила, машины стояли. И только машины занимали место в жизни Плишки. О них он думал, перед ними благоговел, а людей презирал. И все больше врастал в жизнь фабрики.
Он замечал, что прошла еще неделя, только когда наступало воскресенье и он отправлялся в гости к своему капитану. И еще он знал, что, если в сушильню на четвертом этаже по утрам заглядывает солнце, значит пришла весна, а если солнце в отделочном цехе — значит уже лето. О приходе зимы он узнавал по снегу и еще по тому, что в стригальном цехе газовые рожки горели до полудня.
В сущности его ничто не интересовало. Он был и добр, и отзывчив, но это была пассивная доброта автомата, без участия воли и сознания.
Таков был пан Плишка до сегодняшнего дня. Но сегодня с ним творилось что-то непонятное.
Начать хотя бы с того, что он проснулся так рано! А перед самым перерывом на завтрак он поднялся на четвертый этаж только затем, чтобы, прильнув к решетке, отделявшей его колодец от мастерских, смотреть в окно, на небо, по которому плыли розоватые облачка, удивительно похожие на растрепанные мотки бумажной пряжи… Когда же гудок возвестил час завтрака, он спустился вниз, вышел во двор, на солнышко, и невольно подсел поближе к другим рабочим.
Его уже поджидал Антось с жестянкой горячего кофе.
Пан Плишка выпил кофе без всякого удовольствия: ему сегодня что-то не хотелось ни есть, ни пить. Хлеб он раскрошил и бросил стайке воробьев, которые всегда слетались к завтракавшим во дворе рабочим.
— Идешь в школу, Антось? — каким-то неуверенным тоном спросил пан Плишка у мальчика.
— Да, сейчас. Вот только снесу домой жестянку и пойду.
— Трудно тебе, небось, целый день учиться, а, Антось?
— Трудно? Нет, ничуть, — возразил мальчик медленно, засмотревшись на золотые солнечные блики, игравшие на поверхности пруда.
— В самом деле? — недоверчиво протянул пан Плишка.
Помолчали. Антось все смотрел на пруд, где солнце, проникая сквозь сень росших вокруг деревьев, купало в воде золотые косы. А пан Плишка смотрел на желтое, худое лицо мальчика, на его воспаленные веки, дырявые башмаки. Потом, тяжело вздохнув, отвел глаза и стал прислушиваться к тихой беседе рабочих, которые, сидя на деревянных настилах вокруг прудков, грелись на солнце…
— А знаете, пан Плишка, мы с мамой на Троицу поедем в деревню!
— В деревню? Зачем? — ужасно удивился пан Плишка.
— Как зачем? Отдохнуть на свежем воздухе… ну, и потом…
— Да что там хорошего, в деревне? Сидел бы лучше дома и занимался… Только башмаки трепать…
Антось, сердито посмотрев на него, взял жестянку и ушел.
Пан Плишка закурил трубку и медленно выпускал дым.
— Ага, значит, башмаки ему надо будет купить не сейчас, а когда вернется из деревни… Там он их изодрал бы в два дня. И чего они не видали в деревне? Глупые!..
Гудок уже звал на работу, и пан Плишка поспешно вытряхнул золу из трубки.
Долго думать о деревне не пришлось, потому что опять сверху и снизу полетели крики:
— Подъемник, в сушилку!
— Подавай в отделочный!
— Эй! В красильный!
И пан Плишка поднимался, спускался, возил, останавливался, забирал и выгружал, но делал это как- то рассеянно, потому что в мозгу у него гвоздем засел вопрос: зачем они едут в деревню?
Он совершенно этого не понимал, был искренно удивлен и, вероятно, потому этот вопрос не давал ему покоя.
Вдруг он вздрогнул и прислушался к беглому разговору своих соседей-рабочих, в то время как он вез их с вагонетками снизу на четвертый этаж:
— Едешь, Адам?
— Еду. Я с осени не видел родителей.
— Значит, выезжаем в субботу вечером?
— Да. Два дня праздника.
— Я уж ни рук, ни поясницы не чую от этой каторжной работы!
— А у меня что-то грудь болит.
— Ведь это Троица будет, да?
— Ну, конечно. Не знаешь, что ли?
— Ох, в этой фабрике у человека голова идет кругом и память отшибает…
— Ты куда это собрался? — быстро спросил пан Плишка.
— Домой, на праздники.
— А далеко ли?
— Нет, где же далеко… Поездом до Лукова, а оттуда еще с милю пешком.
— Луков… Луков… Это где-то поблизости от Шляхетской Воли?
— Ну да. Шляхетская Воля в том же приходе, рядом с нашей деревней.
— Так ты из какой же деревни?
— Из Верхней Мшавы.
— Ага… это от шоссе сразу налево… да, да… — припоминал пан Плишка.
Рабочие вылезли из подъемной машины. В течение дня пан Плишка еще несколько раз возил их, но уже ни о чем не расспрашивал, только как-то особенно внимательно присматривался к ним и молчал.
«Шляхетская Воля! Моя родная деревня! Моя!..» От этого неожиданного воспоминания никак невозможно было отделаться, оно мешало ему, как лошади — удила, которые она грызет, грызет и не может перегрызть.
Он все-таки презрительно усмехнулся: что ему за дело до этой деревни!
«В деревню им зачем-то понадобилось, хамам!» — думал он с раздражением.
Пан Плишка был из шляхтичей Шляхетской Воли, у которых все хозяйство — три полоски земли да один коровий хвост. Но, как-никак, шляхтич! И он именно теперь остро осознал это.
«Лет тридцать уже этому будет… — соображал он не спеша. — Да… три года… и еще пять… а потом этот городишко Лодзь и фабрика… Тридцать лет, ну-ну! Немалое время…»
Он удивился: до сих пор ему как-то не приходило в голову, что все это было так давно. Оглядываясь назад на прошлое, на эти долгие тридцать лет, он испытывал и грусть и какую-то тревогу. Мозг его усиленно работал, душа с трудом продиралась сквозь чащу минувших лет, серых, пустых, затерявшихся в памяти, назад ко временам молодости… к годам детства, когда он пас коров… к самому началу жизни.
И только сейчас, в эти минуты, он вспомнил, что был когда-то молод, что у него была семья, родная деревня… совсем иная жизнь…
«Хамы! И чего они едут в деревню?» — думал он, все больше сердясь и, как от злых собак, отбиваясь от воспоминаний, которые выползали откуда-то из темных щелей мозга, множились и все настойчивее осаждали его.
Впервые за двадцать лет пан Плишка сегодня работал плохо. Он не слышал сигналов, путал этажи, часто проезжал мимо, не забирая груза, и скрывался в глубинах своего колодца. Из-за этого возникал полнейший беспорядок и путаница. Материалы запаздывали, некоторые машины стояли, ожидая их. Все обратили внимание на небывалую рассеянность пана Плишки.
В субботу, когда платили жалованье, кассир сделал ему замечание.
— Плишка, платите штраф за неисправную работу и опаздывание.
Пан Плишка с минуту стоял как пораженный громом. Потом вышел из себя:
— Меня штрафовать! Меня! Да я двадцать лет работаю здесь и ни разу не проштрафился. Не буду платить!
— Заплатите! Так приказал пан Демель.
