— Отец! Отец! Вставайте, слышите? Ну же, приподнимитесь немного!
— Ради Христа… Ох… Матерь божья!.. Ох!.. — стонал лежавший, которого она энергично трясла. Из- под тулупа виднелось только его лицо, помятое, с втянутыми щеками. Изборожденное глубокими морщинами и серое, как земля, которую он столько лет обрабатывал, заросшее седой щетиной, оно напоминало поле после первой вспашки поздней осенью. Крепко сжав веки и полуоткрыв синие, потрескавшиеся губы, из которых высовывался язык, больной тяжело дышал.
— Вставайте! Ну! — кричала дочь.
— Дедушка! — пропищала маленькая девочка в одной рубашонке и повязанном накрест платке, вставая на цыпочки, чтобы заглянуть в лицо старику. — Дедушка! — В голубых глазах стояли слезы, грязное личико морщилось от жалости. — Дедушка! — позвала она опять, уцепившись за угол подушки.
— Убирайся отсюда! — прикрикнула на нее мать и, схватив за шиворот, оттолкнула ее к печи.
— На двор! На двор пошла! — заорала она через минуту на путавшуюся у нее под ногами старую полуслепую собаку, обнюхивавшую кровать, и так сильно ткнула ее деревянным башмаком, что собака перекувырнулась и тотчас с визгом бросилась к закрытой двери. Девочка у печи всхлипывала, утирая кулачками нос и глаза.
— Отец, встаньте, пока добром говорю!
Больной молчал. Голова его свесилась набок, он хрипел все тяжелее. Видно было, что жить ему осталось недолго.
— Поднимайтесь, говорю! Что же это, у меня в хате вздумал подыхать? Не будет этого! К Юлине ступай, старый пес! Землю, небось, ей записал, так у нее и лежи! Ну! Вставай, пока честью просят.
— Ох, Иисусе… Мария!..
По облитому смертным потом лицу пробежала судорога.
Дочь грубо сорвала с больного перину, потом, обхватив и приподняв его, стащила на пол беспомощное тело, такое неподвижное и высохшее, что оно казалось деревянным. Только головой и плечами старик еще лежал на кровати.
— Ксендза! — послышалось глухо сквозь хрип.
— Дам я тебе ксендза! В хлеву будешь издыхать, обидчик, в хлеву, как пес! — Она крепко ухватила его подмышки, но в этот миг за окном мелькнула чья-то тень, и она тут же отпустила старика и поспешно набросила на него перину, закрыв всего.
Кто-то уже подходил к двери. Женщина едва успела поднять ноги старика на кровать. Она даже посинела от злости и рывком встряхнула перину, кое-как оправила постель.
Вошла Дызякова.
— Слава Иисусу Христу!
— Во веки веков! — буркнула в ответ хозяйка, исподлобья глядя на вошедшую.
— Здравствуйте! Как вас тут бог милует? Здоровы?
— Спасибо… Ничего.
— А старый как? Не легче ему?
Говоря это, Дызякова топала ногами, чтобы сбить снег деревянных башмаков.
— Где там! Еле дышит.
— Кум, а кум! — Дызякова нагнулась к старику.
— Ксендза! — простонал тот.
— Скажи пожалуйста, не узнает меня! Ксендза просит, сердечный. Помрет он, беспременно помрет сегодня… Эх, жизнь человеческая… Что же, послала ты за ксендзом?
— А кого я пошлю?
— Ну, как же так… Нельзя христианской душе отойти без святого причастия!
— Одного не оставлю и не побегу. Да и, может, еще поправится…
— Где уж! Не слышишь разве, как в груди хрипит у бедного? Нутро, что ли, у него испортилось? Вот и Валек мой, когда хворал в прошлом году…
— Дызякова, а, может, вы сбегаете за ксендзом? Только мигом, — сами видите…
— Правда, правда, надо сбегать. Приходит, видать, его смертный час. — Она завязала платок покрепче.
— Оставайся с богом!
— Идите с богом!
Дызякова вышла, а Анткова принялась за уборку. Соскребла грязь с пола, подмела его и посыпала золой, потом стала мыть и расставлять по местам миски и горшки. Она поминутно бросала злобные взгляды на кровать, плевала, сжимала кулаки, а порой громко вздыхала и хваталась за голову жестом бессильного отчаяния.
— Пятнадцать моргов… свиньи, три коровы… а посуда, а одежа… если б разделил все поровну… верных шесть тысяч! О господи, господи!
Все больше и больше раздражаясь при мысли о недоставшемся ей богатстве, она так терла и скребла, что миски и горшки гудели, и с грохотом ставила их на полки.
— А, чтоб тебя! — Она продолжала думать вслух: — Куры, гуси, телята… столько добра, столько добра! И все как есть отдал этой лахудре! Чтоб тебе пусто было, чтоб тебя черви съели где-нибудь под забором за то, что так обидел меня, несчастную!
Она в бешенстве подскочила к кровати и заорала:
— Встать!
Больной не шевельнулся. Стоя над ним и грозя ему кулаком, она кричала:
— Околевать — так, небось, ко мне пришел! Может, еще похороны на наши деньги справить? Новый сукман[1] тебе купить? Как бы не так! Если Юлина — такое золото, убирайся к ней! Разве я обязана тебя у себя держать? Если она лучше меня, так…
Она не договорила, услышав звон колокольчика. Это пришел ксендз со святыми дарами.
Утирая злые слезы, Анткова низко поклонилась ему, потом, налив освященной воды на выщербленную тарелку и положив на нее кропило, вышла в сени, где уже теснилось несколько человек, пришедших вслед за ксендзом.
— Слава Иисусу!
— Во веки!
— Ну, что у вас?
— А ничего. Обидел меня, обделил, а помирать ко мне притащился! И не помирает! Ох, я, несчастная! — Она расплакалась.
— Правда, правда! Ему уже гнить, а вам жить! — отозвались слушатели в один голос, сочувственно кивая головами.
— Где это слыхано, чтобы родной отец так делал? — начала опять Анткова. — Разве мы с Антеком мало ему угождали, разве не работали, как волы? Я ни единого яичка, ни кусочка масла не продавала, все только ему подсовывала. Каплю молока надоишь, — так у девчонки, бывало, изо рта вырываю и ему отдаю. Потому что старый… ну, и отец! А он взял да Томеку все отписал! Пятнадцать моргов, хата, коровы, поросята, телок… И телеги и все хозяйство — шутка ли! Ох, бедная моя голова! Нет правды на свете, нет!
Припав к стене, она заревела вголос.
— Не плачь, кума, не убивайся. Господь хоть и строг, да милостив, он еще вас наградит, — сказала одна из баб.
— Не трепли попусту языком, дура! Обида обидой остается. Старый помрет, а они из нужды не выкарабкаются, — возразил ее муж.
— Трудно вола вести, когда он не хочет итти! — сентенциозно добавил другой мужик.
— Ну… Притерпишься, так и в пекле проживешь не худо, — пробурчал третий и пустил длинную струю слюны сквозь сжатые зубы.
Наступило молчание. Ветер стучал закрытой дверью и через щели наносил снег в сени. Мужики стояли без шапок, топая закоченевшими ногами, чтобы согреться. А бабы сбились в кучу и, пряча руки под
