ему и место.
— Моника!
— Ну?
— Надо же его принести…
— Так неси…
— Да я…
— Что, страшно?
— Дура! Скажет тоже, сучья дочь!
— Так что же?
— Темно — это первое. А второе…
— Да ведь, если дождемся утра, могут увидеть…
— Ну, пойдем вдвоем.
— Ступай, ступай…
— Пойдешь ты, сука, или нет? — крикнул Антек. — Чей он отец, мой или твой? — добавил он, выходя.
Жена молча пошла за ним.
Когда они вошли в хлев, какая-то неясная жуть, словно ледяное дыхание мертвеца, коснулась их. Труп примерз к навозу на полу, пришлось его отдирать, раньше чем они вытащили его во двор.
Монику даже затрясло — так ужасен он был в сером свете утра на ослепительно белой пелене снега: лицо искажено предсмертной мукой, глаза широко открыты, язык высунут и прикушен зубами. Синий, весь перепачканный в мерзлом навозе, он был омерзительно страшен. Из-под не доходившей до колен рубахи торчали почерневшие длинные ноги, высохшие, как палки.
— Берись, — шепнул Антек, нагибаясь. — Холодно…
Подул ветер, резкий, как всегда до восхода солнца, и с деревьев полетела масса сухого снега, с треском закачались сучья. На свинцовом небе еще кое-где мигали звезды… Из деревни доносился скрип колодезных журавлей, и пели петухи, — должно быть, к перемене погоды.
Зажмурясь, Моника через свой передник ухватила отца за ноги и подняла. Он был так тяжел, что они вдвоем с Антеком едва донесли его до хаты. Как только он был уложен на лавку, дочь убежала на другую половину, бросив Антеку из-за двери одеяло, чтобы прикрыть мертвеца.
Дети чистили картошку, а Моника у дверей с нетерпением ожидала мужа.
— Ну, иди же ради бога! Чего ты там копаешься? Надо кого-нибудь позвать, чтобы обмыл его, — сказала она, когда Антек вошел, и стала готовить завтрак.
— Позову немого.
— Ты на работу сегодня не ходи.
— Не пойду.
И больше они не сказали друг другу ни слова. Ели без всякого аппетита, тогда как обычно на завтрак съедали четырехгарнцовый горшок каши.
Через сени проходили торопливо, не заглядывая на другую половину.
Что-то их мучило. Но что — они сами не знали. Это была не печаль, а скорее какой-то суеверный страх, вызванный присутствием в доме мертвеца, напоминанием о смерти. Вот что томило их и делало молчаливыми.
Как только совсем рассвело, Антек позвал немого, и тот обмыл и одел умершего, потом зажег в изголовье освященную свечу, громницу.
А Антек пошел заявить ксендзу и войту, что тесть его умер и что у него нет денег на похороны. Пусть его хоронит Томек, раз ему досталось все наследство.
Весть о смерти старика мгновенно разнеслась по деревне. Люди приходили группами посмотреть на умершего. Постоят, пробормочут молитву, покачают головами и уходят, спеша рассказать новость тем, кто ее еще не слышал.
Только к вечеру другой зять старика, Томек, под давлением общественного мнения, занялся подготовкой похорон.
На третий день, перед самым выносом, пришла жена Томека.
В сенях она столкнулась лицом к лицу с Моникой, которая несла коровам пойло в ушате.
— Слава Иисусу! — шопотом поздоровалась Юлина и схватилась за щеколду.
— А, пришла, змея! — Моника стремительно поставила ушат на пол. — Теперь пришла разнюхивать! Надо было старика у себя держать, раз он все вам отписал! Вы его, бедного, так хорошо кормили, что ему побираться пришлось! И ты, лахудра этакая, смеешь еще сюда приходить! Может, за тем последним тряпьем, что после него осталось, а?
— Новый кафтан, что я ему к празднику справила, пусть уж на нем останется… А тулуп заберу, он тоже на мои кровные куплен, — хладнокровно объявила жена Томека.
— Заберешь? Заберешь, гнида? Я тебе дам забирать! — Моника уже искала глазами палки или полена. — Ах, ты… Подъезжали к нему, ластились, пока не обошли старика. И он меня обделил, вам все отдал, а теперь…
— Все знают, что землю мы у него купили. Бумага писана при свидетелях…
— Купили! Прямо в глаза врешь и бога не боишься! Купили! Мошенники! Воры, сукины дети! Деньги у него выкрали, а потом что? Из свиного корыта он у вас ел! Не видел разве Адам, как старый картошку из корыта жрал? Спать вы его выгоняли в хлев, потому что воняло от него так, что вас от еды воротило! Это за пятнадцать-то моргов такие харчи отцу? За столько добра всякого? И скажешь, не била ты его? Не била, свинья, обезьяна ты этакая?
— Заткни пасть, не то так тебя по роже съезжу, что света не взвидишь, сука!
— Ударь, попробуй! Побирушка!
— Это я — побирушка, я?
— Ты! Околела бы под забором, как собака, вши тебя заели бы, если бы Томек на тебе не женился.
— Ах ты, стерва оголтелая!
Сестры налетели друг на друга, сцепились и метались в тесных сенях, выкрикивая ругательства охрипшими от ярости голосами.
— Ах ты, шлюха, подстилка солдатская! Вот тебе, вот тебе за пятнадцать моих моргов, за мою обиду, сволочь!
— Бабы, бога побойтесь! Срам какой! Перестаньте! — унимали их другие женщины.
— Пусти, окаянная, пусти меня!
— Пришибу на месте, на части разорву!
Они свалились на пол, облитый помоями из опрокинутого ушата, и с визгом и воплями, озверев, колотили друг друга. Злоба лишила их голоса, и они уже только хрипели. С трудом растащили их мужики. Обе были измазаны и растрепаны, как ведьмы, лица красны, исцарапаны. Они в бешенстве продолжали ругаться, наскакивая друг на друга, плевались, что-то бессвязно выкрикивали. Пришлось их развести силой, чтобы опять не подрались.
Моника от раздражения и усталости судорожно зарыдала, стала рвать на себе волосы и причитать.
— Иисусе, Мария! А, чтоб тебя холера задушила! Господи, господи! Язычники треклятые! Ой, ой, ой! — выла она, припав к стене.
А жена Томека, которую вытолкали за дверь, барабанила в нее ногами и ругалась на чем свет стоит.
Толпа разбилась на кучки. Стоя на морозе, люди переминались с ноги на ногу, женщины теснились у стен, сжимали коленями алевшие на фоне снега юбки, которые раздувал порывистый ветер. Все тихо разговаривали, поглядывая на дорогу к костелу, башенки которого рисовались в воздухе из-за облетевших деревьев…
В избу, где лежал умерший, все время заходили и выходили, в открытую дверь видны были огоньки желтых восковых свечек, колеблемые сквозным ветром, и мелькал темный, резкий профиль лежавшего в гробу старика. Оттуда доносился запах хвои, слышалось бормотанье немого и невнятные слова заупокойных
