Но мама также дала и другое обещание — обещание, что однажды они сбегут из Педлар-ярда, только они вдвоем.
— Ты ведь не обманываешь, да? Мы действительно когда-нибудь туда уедем? В тот дом, где живет эта леди из историй?
— Да, в один прекрасный день мы действительно туда поедем.
Но мама заколебалась — она определенно заколебалась, прежде чем ответить, и появилось новое опасение.
— Она ведь взаправдашняя, эта леди, да?.. Ну... ты же ее не выдумала?
Мама была хорошей рассказчицей. Однажды она сказала, что если бы не вышла замуж, то стала бы писательницей.
Но все было в порядке. Она, улыбаясь, сказала:
— Нет, я не выдумала ее. Честное слово! Она настоящая и живет именно там, где я тебе и сказала. Смотри, я покажу тебе...
— Что? Что? — Эта фотография должна была оказаться самой ценной вещью в мире.
Но это была не фотография. Это было письмо, очень короткое письмо, в котором говорилось, что в письмо вложен чек.
— Наверху адрес. Видишь? «Дом священника», Момбрей-Фэн. Это настоящий адрес.
— Леди послала чек? — Он знал, что банковские чеки — все равно что деньги, но это было его детское представление, вовсе не совпадающее с тем, что имели в виду взрослые.
— Да, она часто присылает чеки. Теперь ты веришь в то, что она существует на самом деле?
— Наверно, да. Ведь только настоящие люди могут посылать чеки?
— Ну конечно.
Так что все было отлично. Леди была настоящая, и дом существовал, и однажды они разработают план и сбегут.
В ту ночь, когда он ворвался в дом с глазами, горящими от переизбытка алкоголя, они не успели спастись. Его нельзя было назвать крупным мужчиной, хотя он и был высоким. Однако в такие страшные ночи он, казалось, заполнял собой весь дом.
У ребенка уже не было шанса добраться до одного из безопасных укрытий — старой прачечной во дворе или даже до чулана под лестницей, — так что оставалось только спрятаться под простыней и тонким одеялом. Иногда ему удавалось мысленно убежать далеко из тусклой обветшалой спальни, далеко из Педлар-ярда, и погрузиться в мир воспоминаний и мечтаний. Пойти по узкой дорожке, которая вилась, подобно ленточке, вдоль деревьев и придорожных кустарников. Мимо маленьких деревень, названия которых так похожи на имена из книг Толкиена про хоббитов. Деревеньки выстроились вдоль дороги подобно бусинкам на ожерелье... Надо было идти далеко-далеко, пока не доберешься до домика среди болот, где танцуют блуждающие огоньки.
Но в тот вечер заклинание не сработало. Внизу происходило что-то, что делало сказочную дорогу недостижимой. Что-то происходило в маленькой гостиной в задней части дома. Что-то, что заставляло маму выкрикивать:
— Нет, пожалуйста, нет...
Послышался тошнотворный звук упавшего тела и затем всхлип боли, который тут же заглох. О боже! Боже! Такими ночами он избивал ее, и соседи говорили друг другу, что однажды этот монстр убьет бедную женщину и что кто-нибудь должен хоть что-то сделать.
Однажды ночью он убьет ее. А вдруг сегодня именно такая ночь? Что если мама умерла? Там, в гостиной? Ужас оттого, что подобное было возможно, рос. Кто-то должен что-нибудь сделать... Я не могу. Я не могу. Он убьет меня. Но что, если он убивает ее?
До гостиной было всего десять ступенек, и они немного скрипели, но можно было перепрыгнуть третью, а затем седьмую ступеньку так, чтобы они совсем не скрипнули. Сегодня было важно перепрыгнуть через эти ступеньки, важно пройти украдкой маленький коридорчик от передней части дома к задней, не обращая внимания на холодный пол. Было важно открыть дверь очень тихо и заглянуть внутрь. Было важно не быть услышанным. Потому что кто-нибудь должен что-нибудь сделать, а в доме больше никого не было...
Комната была слабо освещена, и тени в непонятном ритме двигались на стенах. Это были огромные тени, поэтому потребовалось некоторое время, чтобы различить их, так как при первом взгляде они выглядели как одно чудовищное существо, развалившееся на маленьком столике под окном... В комнате слышалось резкое, учащенное дыхание, будто кто-то очень быстро бежал, или рыдал, или боролся...
Тени задвигались снова, и это был не один человек, а два: два человека, скрепленных вместе. Тень, которая была больше, почти проглатывала худенькую, хрупкую...
Мама полулежала на диване, ее волосы спадали на лицо — у нее были красивые темные гладкие волосы, — а юбка была задрана выше талии. Ее ноги были обнажены, и он стоял напротив нее, вталкивая свое тело в нее — вставляя, вытаскивая, туда-обратно, туда-обратно, еще и еще. Мышцы на его ягодицах и бедрах сжимались и разжимались, его лицо было искажено от концентрации и дикого наслаждения.
Вы не росли в Педлар-ярде и не знаете, что мужчины делают с женщинами в постели, или на задних сиденьях автомобилей, фургонов, или у стен в переулках. Над этим потом хихикали на игровой площадке. Об этом шептались ребята постарше.
Никто из них не услышал, как открылась дверь, так что можно было просто отползти назад наверх и остаться неуслышанным. Но мама задыхалась от боли, ее рот распух и кровоточил. А что если это действительно была ночь, когда он убьет ее? Свет освещал жестокие красные ссадины на ее лице. Завтра эти следы станут синими, и она не будет выходить из дома, пока они не исчезнут, чтобы никто ничего не узнал. (Но что если завтра ее уже не будет в живых и ей не придется идти куда бы то ни было?)
Теперь он отодвинулся, браня маму, называя ее никуда не годной и говоря, что она даже не может вызвать эрекцию у мужчины. Он не кричал, а говорил холодным ненавидящим тоном. Так же холодны и полны ненависти были и его глаза. Вообще-то в эти ночи он всегда был таким. Он выглядел нелепо со спущенными брюками и болтающейся на бедрах рубашкой.
— Это потому, что ты сегодня мертвецки пьян, чтобы трахать что-либо!
Голос мамы был полон слез и злости, но еще он был более сильным и резким, чем когда-либо прежде. И было так странно слышать из ее уст такие слова, как «трахать» и «мертвецки пьян», хотя подобные словечки часто использовались в Педлар-ярде. В этот ужасный момент мама была уже совсем не тем тихим и знакомым человеком, который выдумывает истории и рассказывает о дне побега. Она выглядела как воющий зверь с красными страшными глазами. Она была похожа на крысу, нет, на землеройку из школьной постановки. Она царапалась и кричала на отца. Она была отвратительна! Да, отвратительна! Она внезапно стала очень страшной.
— Слезь с меня, ты, беспомощный ублюдок! — кричала мама. — Слезь с меня и дай мне уйти из этого места, ради всего святого!
Она оттолкнула отца так, что он отшатнулся, и именно тогда он увидел, что дверь приоткрыта. Он пересек комнату и вышел, а мама попыталась проскользнуть в маленькую прихожую. Но он ее остановил. Руки у него были грубыми и мозолистыми из-за его работы — он был грузчиком. Он ненавидел свою работу, да и вообще он был безумно ожесточен из-за того, что ему приходилось работать.
Он говорил, что дети, сующие свой нос в чужие дела, должны быть проучены. Их следует научить не совать нос куда не следует — а затем было ощущение его рук — твердых и сильных. Он потянулся за своим ремнем с пряжкой...
В это время мама шла по комнате с поднятой над головой рукой, свет превращал цвет ее глаз в красный, как у крысы. Но она не крыса, не крыса... Нет, она крыса, ведь я могу видеть ее когти...
У нее не было когтей, но в руках сверкало суровое и жестокое острие, красневшее в отблесках огня.
Ножницы из корзины для шитья, которая стояла у камина.
Острие сверкнуло, и отец поднял руки, чтобы защититься, но было слишком поздно — мама действовала молниеносно.
Ножницы нанесли удар, и стальные кружки их ручек оказались на месте глаз. Ножницы проткнули его глаза.
Глава 5
