Бывали соусы с белыми грибами к мясу или с кусочками черных трюфелей к курице. Бывали бархатные соусы, загущенные сливочным маслом и сдобренные коньяком, или пикантные от лимонного сока. Еще отец варил густой буайбес, провансальскую похлебку, атакующую едока плавниками и костями, но дарующую многообразие оттенков вкуса. Италия подарила нам груды шелковистой домашней пасты, а лоскутное одеяло Средней Европы – неотразимые штрудели и торты. Отец готовил, чтобы порадовать нас и побаловать себя, так как любил есть, и по нему это было заметно. В точности так, как множились его проекты домов, он преумножал себя и меня заодно. Нам с отцом судьба предназначила быть крупными, и, как бы ни хотелось винить генетическую предрасположенность, я знаю, что наваристый бульон не имел никакого отношения к нашей ДНК. Мы ели, так как это было частью того, что и есть Бассеты. Я с полным правом виню отцовские гены за болезненные жалобы стоп с их раздавленным подъемом и поджатыми, намозоленными пальцами, этих несчастных пасынков биологии, которые не дают умереть с голоду улыбчивым ортопедам, поскольку с детства помню, что у отца были те же проблемы. Но я всегда признавал, что мои габариты следует рассматривать не как болезненное ожирение, а совсем подругой категории, называемой «условный рефлекс», как у собак Павлова. Когда в подростковом возрасте встала проблема секса, я заподозрил, что мои потрясающие неудачи у противоположного пола, возможно, связаны с женственной мягкостью моих ляжек и обхватом живота, а тогда на ум приходила кастрюля бурлящего бульона, а за ней – то, как склоняется над паром отец. Эту картину я презирал, но она утешала.
Когда отец перестал есть, мы поняли, что он заболел. Пробежки от стола к плите случались все реже и реже. Ложка все меньше подносилась к губам. Помню, каким он был осенью и зимой восемьдесят второго: тогда он больше спал, чем бодрствовал, а когда чувствовал себя чуть лучше, совещался с врачами. Это были приглушенные разговоры, а позже, после бесчисленных операций, запах бульона в доме сменился вонью дезинфектантов. Отец съежился, а поскольку не мог снести растраты немногих оставшихся сил на походы по магазинам, терялся в складках старой одежды, пока моя мать не начала неумело ее перешивать. Мой отец стал похож на старика, которого зашивают в мешок. Он умер в феврале восемьдесят третьего, незадолго до моего тринадцатилетия. Ему был сорок один год.
Из-за моих детских фантазий я не мог избавиться от ощущения, что, желая ему смерти, сам невольно ее навлек. Однажды вечером я рассказал про это матери, моей милой английской маме, которую сперва увлек, а потом оставил одну этот рыгающий вулкан-человечище. Отстранившись, чтобы лучше меня видеть, но сжимая мне пальцами плечи, будто чтобы не упасть, она сказала:
– Марк Бассет, ты ни в чем не виноват. Ты ни в чем не можешь быть виноват. Ты тут ни при чем.
Потом мы поплакали, сверху спустился разбуженный Люк и тоже к нам присоединился, и мы опять стали почти семьей.
Я к тому это рассказал, что обвинения в чьей-то смерти выбивают меня из колеи. Мы со смертью давние знакомые, и стоит про нее помянуть, я уже весь как на иголках. А когда я как на иголках, то делаю то, что делал мой отец, когда не мог сосредоточиться: ем.
После звонка Мишель я направился прямиком к письменному столу в углу гостиной. Выдвинул «Ящик Порока» и медленно провел кончиками пальцев по его высококалорийному содержимому. Запас был, как всегда, отменный. Тут была пара толстых плиток «Валроны Манжари», королевы черного шоколада с содержанием какао в шестьдесят четыре процента: интенсивный вкус шоколада, фруктовая свежесть апельсиновой цедры, никакого кислого послевкусия, одно лишь острое наслаждение. Я отломил пару долек, потом для верности взял третью. Еще в ящике были калабрианские фиги в черном шоколаде и несколько мягких черного шоколада трюфелей, пропитанных табачным экстрактом, – мне их дал на дегустацию один друг, кондитер-шоколадник по профессии. Во рту от них жжет почти как от перца-чили, ощущение возникает медленно, потом все нарастает, а за ним следует долгое, растянутое послевкусие – похожее бывает от полнотелого, выдержанного красного вина. Пока они не убедили меня окончательно. Отдушка как будто забивала вкус шоколада. Но ситуация была серьезная, поэтому я взял три штуки и на всякий случай такое же число фиг. Забросив в рот дольку «Манжари», я дал ей подтаять на языке, потом раскусил. Теперь я мог собраться с мыслями.
Джона Гестриджа я не знал, но ненавидел. Он был человеком своего времени, а ничего худшего ни про кого и не скажешь. С началом двадцать первого века в великих мегаполисах западного мира возникла тяга к еде, ничего общего не имевшая с голодом. И джоны гестриджи мира сего к этой тяге присосались. Они обустраивали неудобные помещения и там подавали нелепую еду по нелепым ценам. И тем не менее люди приходили сидеть в этих помещениях, есть эту еду и сами себе за это нравились. Так они убеждали себя, что в данный конкретный момент находятся в самом лучшем месте. Меня это сводило с ума. Но последней каплей стало то, что Гестридж не умел готовить. Самим выбором профессии он позаботился о том, что животные будут погибать впустую. Он убивал рыбу. Его соусы были слишком густыми, или слишком жидкими, или просто безвкусными. Его закуски были тяжелыми, а десерты – эфемерными и пресными.
Держа в одной руке шоколад, я другой подвинул «мышь», и ожил настольный компьютер. Положив в рот еще дольку, я открыл рецензию, которую написал на новый ресторан, «Гестридж на 500-м маршруте». Два дня назад ее напечатали в моей газете.
Отчаянно плохая кухня пока еще не является караемым смертной казнью преступленьем даже в самых консервативных штатах юга США. Но будь это так, не сомневайтесь: Джон Гестридж уже сидел бы в камере смертников, подсчитывая отпущенные ему дни. Остается только надеяться, что, если справедливость все же восторжествует, у него хватит здравого смысла не заказывать на последний обед какое-нибудь из собственных блюд. Никто не заслуживает того, чтобы покинуть сей мир с ним в желудке. Даже Джон Гестридж.
И так далее.
Не слишком добрые слова, верно? Забавно, если читаешь за утренним чаем в воскресенье, но определенно не приятные. Но мне-то платят не за приятное. Кормили там действительно гнусно, и мой долг об этом сказать. Вот чего ждут, даже хотят от меня читатели, и я только счастлив оказать им услугу. Раньше я не слишком задумывался, как мои слова могут подействовать на тех, о ком они сказаны.
Мне нужно было отвлечься, поэтому я включил телевизор, чтобы успеть на горячие новости утреннего выпуска. Первый сюжет: срыв Конференции по репарациям за рабство в Алабаме. Выступает Льюис Джеффрис III, глава афроамериканской делегации, с искусно трогательной речью («Не только для детей дней минувших мы ищем справедливости, мы жаждем ее для детей будущего»), затем – печальный кивок седеющей головы. Я поймал себя на том, что восхищаюсь фальшивой аллитерацией в обороте «детей дней минувших». На второе: сепаратистские повстанцы на русско-грузинской границе требуют выкуп за взятых в заложники американских, канадских и английских работников гуманитарной организации. На десерт: случайная трагичная смерть целой семьи из-за пожара в жилом доме в Линкольншире.
Мне тут же пришло в голову, что третье место пошло коту под хвост. Журналистский инстинкт подсказывал, что когда у нас будет круглосуточный канал новостей, то просеивания пепла, интервью со свидетелями и страховщиками будет мало, понадобится еще что-нибудь, чтобы заменить репортаж о линкольнширском пожаре, и испекшийся шеф-повар может оказаться как раз искомым «сладким». Я не был в точности уверен, как они станут раскручивать эту историю, но если Мишель Грей и вполовину так хороша в пиаре, как я о ней думаю, она уже сейчас пытается получить эфирное время для своего клиента, не важно, жив он или мертв. А еще мне пришло в голову (подобные вещи всегда бесстыдно всплывают), что как раз такой сюжет может быть исключительно полезен моей карьере.
Телефон зазвонил, но я не снял трубку. Приглушив звук телевизора, я повернулся посмотреть на автоответчик. Запищал гудок, потом знакомый голос произнес:
– Это я. Ты где? Чем ты занят, лентяй ты этакий? – Звонила моя подружка Линн, радуясь возможности хоть на что-то отвлечься от того, чем бы в данный момент ни занималась. Я потянулся к трубке, но не успел ее снять, как она продолжила: – Адвокаты Гестриджа уже звонили, а, мстительная свинья? – Бессовестный, хрипловатый смешок. – Позвони мне. – Потом щелчок и металлическое жужжание, когда она повесила трубку.
Убрав руку из пустого пространства над телефоном, я затолкал в рот две вязкие глазированные фиги разом.
Глава вторая
Когда мне было четырнадцать лет, мне завидовали сверстницы. Ведь грудь у меня была больше, чем у многих из них. Естественно, меня это приводило в ярость, и хотя их внимание льстило, я все же
