— Для меня сходство достаточное, — Клавейн заставил раму подняться. — Думаю, картина ясна, Рэми. Скейд ожидает услышать или увидеть мой ответ в течение ближайших дней. Ты поможешь мне выбрать этот ответ. В идеале, я хочу получить Фелку и не потерять цель из виду.
— И вот, значит, ради чего ты меня разморозил. Просто от отчаяния. Как говорят, «лучше черт, да знакомый»?
— Ты мой самый старый и самый близкий друг, Рэми. Просто я не знаю, можно ли тебе еще доверять.
— А если совет, который я дам тебе, окажется хорошим?..
— Полагаю, это отчасти восстановит мое доверие, — Клавейн натянуто улыбнулся. — Конечно, хорошо было бы поговорить об этом с Фелкой.
— А если у нас не получится?
Клавейн ничего не ответил, развернулся и ушел.
Четыре маленьких шаттла отошли от «Зодиакального Света» по ровным дуговым траекториям, каждый в своем направлении, рассекая искаженную релятивистскими эффектами звездную сферу на ровные четверти. Потоки их выхлопов сияли в струях пламени, исходящих из дюз корабля Клавейна, подобно загнутым ответвлениям блестящего канделябра. Их траектории были пронзительно, до боли красивы.
Если забыть, что это военная акция, можно было бы даже испытать что-то вроде гордости…
Клавейн наблюдал за отлетом из купола обозрения, который располагался почти на носу корабля. Надо смотреть на шаттлы, пока они не исчезнут… На борту каждого находился один из опытных членов команды и горючее, которое Клавейн собирался сохранить до Ресургема. Если все пройдет успешно, он получит обратно и шаттлы, и их экипаж… но запас антивещества, увы, невосполним. Шаттлы загрузили горючим настолько, что на борту, кроме пилота, мог находиться только еще один человек.
Будем надеяться, что это правильный ход.
Говорят, принимать трудные решения становится легче, если это происходит неоднократно — тогда они входят в привычку и становятся чем-то вроде тяжелой повседневной работы. Возможно, отчасти так оно и есть. Однако Клавейн не мог отнести это к себе. За последнее время ему пришлось принять несколько крайне трудных решений, и каждое давалось ему по-своему тяжело, каждое следующее тяжелее предыдущего. В том числе и решение, связанное с Фелкой.
Дело было не в том, что он не хотел вернуть ее. Достаточно было только пожелать. Впрочем, Скейд знала, что Клавейн не в меньшей степени стремится заполучить орудия. Это желание не было продиктовано соображениями личной выгоды, именно поэтому его было невозможно подкупить — в том смысле, в каком это обычно подразумевается. Но Фелка оказывалась превосходным орудием для достижения договоренности. Скейд знала о глубокой душевной связи между ними, которая зародилась еще на Марсе. Действительно ли Фелка — его дочь? Клавейн не знал, даже сейчас. Он убедил себя, что это правда, к тому же она сама так сказала… но, может быть, только для того, чтобы убедить его вернуться? Как бы то ни было, признание Фелки медленно, но верно подрывало его уверенность. Чтобы узнать правду, придется спросить саму Фелку, когда такая возможность появится… если появится.
Но если разобраться — какое это имеет значение? Разве ее ценность как человеческого существа зависит от того, есть ли между ними генетическая связь? Даже если Фелка — его дочь, разве он знал об этом, когда спасал девочку на Марсе? Но что-то заставило его, с огромным риском, вернуться за ней в Гнездо Галианы. Он чувствовал, что должен спасти Фелку. Галиана твердила ему, что это бессмысленно, что Фелку нельзя считать мыслящим человеческим существом, что она — лишенное сознания устройство для переработки информации, живой компьютер.
Но он доказал, что Галиана неправа. Возможно, первый и единственный раз в жизни.
Так что это не имело значения. Он делает все это по соображениям человечности — не кровных связей или верности. Если он забудет об этом, то позволит Скейд забрать орудия. Он может вернуться к «паукам» и предоставить остальное человечество своей роковой судьбе. Если миссия будет провалена — какая польза от единственного гуманного жеста, сколь бы он ни был оправдан?
Шаттлы ушли. Клавейн надеялся и молился, что принял правильное решение.
Машина правительства, похожая на спинку, неслась по улицам Кювье. Дождь все еще лил, но облака начали понемногу расходиться. Разрушенная планета вот уже несколько часов ясно просматривалась в вечернем небе. Теперь облако освобожденной материи напоминало какую-то многорукую тварь. Мерцающие пятна пурпура, бледной зелени и охры, среди которых изредка пробегали бесшумные вспышки электрических штормов, казались брачной окраской этого глубоководного животного, не занесенного ни в один в каталог. Мрачные тени и яркие симметричные фокусы отмечали точки, где машины Подавляющих появлялись на свет, собирались вместе и твердели. До сих пор все, что происходило с Рухом, можно было счесть очень редкой формой природного явления. Теперь такой уверенности не было.
Овод видел, как люди в Кювье относились к феномену. Большинство просто не обращало на него внимания. Когда объект появлялся в небе, люди как ни в чем не бывало ходили по улицам, и никто не задирал голову и не указывал пальцем. Сейчас, когда факт существования странного предмета стало невозможно отрицать, жители Кювье старались обходить скользкую тему, а если возникала необходимость, пользовались косвенными терминами. Как будто Подавляющие, обиженные этим бойкотом, заставят остатки Руха покинуть небосвод и испарятся, словно привидение, в которое никто не верит!
Овод сидел на заднем сидении легкового вездехода, за водительским креслом. В спинку переднего сиденья был встроен телевизионный экран. Голубой свет освещал лицо Овода, наблюдавшего за репортажем, который был сделан очень далеко от города. Мерцали снежинки помех; съемку производили ручной камерой, и картинка дрожала, но главное можно было увидеть. Первый из двух шаттлов находился на поверхности — камера показала его в панораме, задержавшись на живописном контрасте изящного обтекаемого корпуса машины и кучи скальных нагромождений, — а второй в воздухе и плавно спускался. Он уже совершил несколько рейсов за пределы атмосферы Ресургема, на орбиту, где находился крупный внутрисистемный корабль. Камера задрожала, пошла вверх и поймала в объектив заходящий на посадку шаттл, который выпустил три струи пламени и осторожно опускался на плоскую каменистую площадку.
— Это можно подделать, — сказал спокойно Овод. — Я знаю, что съемка подлинная… Но кто помешает людям думать иначе?
Хоури, в форме Инквизитора, сидела рядом.
— Можно подделать что угодно, если хорошо постараться, — возразила она. — Только не сейчас, когда все записи хранятся на аналоговых носителях. Сомневаюсь, что такое сможет сотворить весь правительственный департамент соединенными усилиями.
— Попробуй докажи это людям.
Теперь объектив скользил, показывая редкую толпу. Люди выглядели встревоженными и обеспокоенными. Метрах в трехстах от места посадки шаттлов был разбит лагерь — множество запыленных палаток, теряющихся среди валунов и гальки. Его обитатели… так могли выглядеть беженцы любого мира, любого века. Они прошли тысячи километров, собираясь в этой точке из самых разных поселений. Это оказалось нелегко: по грубым подсчетам, одна десятая их числа так и не сумела добраться до лагеря. В этот марш-бросок люди брали с собой множество личных вещей, хотя знали — если подпольная сеть разведки верно донесла информацию, — что им позволят взять на борт корабля только одежду, которая будет на них на момент отлета. Возле лагеря вырыли яму, и каждая группа отбывающих сбрасывала туда свои пожитки. Это были предметы, с которыми люди не могли расстаться до последнего момента. Может быть, разумнее было бы оставить все это дома перед трудным переходом через половину Ресургема. Фотографии, детские игрушки… — их погребут, как человеческие реликты, в добавление к артефактам амарантян, имеющим возраст миллион лет.
— Мы об этом позаботились, — сказала Хоури. — Есть свидетели, которые добрались до лагеря, а потом вернулись в главные населенные пункты. Конечно, людей приходится уговаривать. Представь себе — вернуться, проделав такой путь. Но…
— Как тебе удалось?
Машина завернула за угол, колеса истерично взвизгнули. За окнами показались кубические строения Дома Инквизитора — серые и плоскостенные, как гранитные утесы. Овод смотрел на них с тревогой.
