Коля все еще надеялся поправиться и переехать жить в Петербург к Александру. Говорил брату о том, что очень любит отца.
«За ужином я сказал, что дай Бог, чтобы Коля дожил до утра. <…> Сестра сказала, что я говорю вздор, что Николай жив и будет жить, что такие припадки у него уже были. Я успокоился. <…> Все улеглись спать. <…> Николай был в полном разуме. Он засыпал и просыпался. В 2 часа ночи он захотел на двор; я хотел было перенести его на судно, но он решил еще немножко подождать и попросил меня поудобнее оправить ему подушки. Пока я оправлял подушки, из него вдруг брызнуло, как из фонтана. „Вот, братичик, усрался, как младенец, на постели“. <…> В 3 часа ночи ему стало совсем скверно: начал задыхаться от мокроты <…> Около 6-ти часов утра Николай стал совсем задыхаться. Я побежал во флигель к Мише, чтобы спросить, в какой дозе дать Коле лекарство. Миша повернулся с одного бока на другой и ответил: „Александр, ты все преувеличиваешь. Ты баламутишь только“. Я поспешил к Николаю. Он, видимо, дремал. В 7 часов утра он заговорил: „Александр, подыми меня. Ты спишь?“ Я поднял. „Нет, лучше прилечь“. Я положил его. „Приподними меня“. Он подал мне обе руки. Я приподнял его, он сел, захотел откашляться, но не мог. Явилось желание рвать. Одной рукой я поддерживал его, другою старался поднять с пола урыльник. „Воды, воды“. Но было уже поздно. Я звал, кричал „Мама, Маша, Ната“. На помощь не являлся никто. Прибежали тогда, когда все уже было кончено. Коля умер у меня на руках. Мама пришла очень поздно, а Мишу я должен был разбудить для того, чтобы сообщить ему, что Коля умер»[166].
Глава 27 (июнь — сентябрь 1889) Прах отрясенный
Смерть Коли глубоко потрясла Антона: в последующие годы он не раз признавался, что она преследует его в мыслях. Конечно, он все прекрасно понимал: в прошлом году ушла Анна, в этом — Коля, через год или два наступит черед тети Фенички, Свободина, а там «белая чума» унесет и его самого, не говоря о десятке друзей. Охваченный беспокойством, он не мог усидеть на одном месте больше месяца.
Как только Коля скончался, Антона вызвали от Смагина телеграммой. Своими переживаниями он поделился с Плещеевым: «Утром была все та же возмутительная, вологодская погода; во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонко и привез мокрую телеграмму: „Коля скончался“. Можете представить мое настроение. Пришлось скакать обратно на лошадях до станции, потом по железной дороге и ждать на станциях по 8 часов… <…> Помню, сижу в саду; темно, холодище страшный, скука аспидская, а за бурой стеною, около которой я сижу, актеры репетируют какую-то мелодраму».
Линтваревы взяли на себя заботы по похоронам и предложили деньги. Елена увела Евгению Яковлевну и Машу. Крестьянки обмыли, одели иссохшего «как лучинку» Колю и положили на стол. В ближайшей церкви зазвонили по покойнику; пришел батюшка с причетником отслужить панихиду. Александр нашел плотника, который сделал могильный крест. Его сыновей отправили ночевать к бабушке. Машу взяли к себе на ночь Линтваревы. Пришли три старушки, согласившиеся читать над покойником всю ночь. На следующий день к полудню из города привезли белый глазетовый гроб, но по настоянию Евгении Яковлевны положили в него Колю только на вечерней панихиде. Вся в черном, мать, горько рыдая, приникла к гробу. Из Сум полетели письма и телеграммы со скорбным известием. Миша отправился в город в поисках фотографа. Тем же вечером на Луку вернулся Антон. Миша разругался с Александром и Натальей, требуя, чтобы они отселились во флигель. После Колиной смерти братья возненавидели друг друга. Александр даже писал Антону записку, прося его вмешаться.
Спустя еще одну ночь, прошедшую под бормотание плакальщиц и пение дьячка, в семье установилось перемирие. Похоронили Колю на кладбище возле усадьбы. Погребальный обряд подробно описан в письме Миши Павлу Егоровичу:
«Когда же на следующее утро мы стали выносить Колю в церковь, Мать и Маша так рыдали, что жалко было смотреть на них. При выносе крышку несли Маша и барышни Линтваревы, а гроб несло нас шестеро: Антоша, Ваня, Саша, я, Иваненко и Егор Михайлович Линтварев. На каждом угле служили литию. Обедня была отправлена торжественно, при полном освещении храма, все присутствующие держали свечи. Во время обедни на кладбище отнесен был крест, а дома мылись и обметались все комнаты и выносилась мебель. <…> Народу следовала за гробом масса. Гроб сопровождали образа, как в Таганроге: как крестный ход. На кладбище при прощании рыдали все, мать тужила и никак не могла расстаться с телом. <…> Поминки были самые скромные: всем простолюдинам, участвовавшим в похоронах, роздано было по пирогу, платочку и по рюмке водки, а духовенство и Линтваревы завтракали и пили чай у нас. После обеда я с мамашей опять ходил на кладбище, мамаша погоревала, поплакала — и мы возвратились обратно»[167].
Александр в отчете отцу добавил одну деталь: «На душе скверно, и слезы душат. Ревут все. Не плачет только один Антон, а это — скверно»[168]. Антон не давал волю слезам, возможно, боясь, что от горя он начнет жалеть самого себя. Крест, поставленный на могиле Коли, хорошо был виден со стороны линтваревской дачи.
В газетах появились некрологи; Колины друзья забыли о своих обидах. Дюковский, который привязался к Чеховым с самого приезда их в Москву, признался Антону: «Он был единственный мой друг и притом друг в самом глубоком смысле. <…> Николя был для всех самый бескорыстный и задушевный человек, а главное, без всякой хитрости». Франц Шехтель, любивший Николая, «как брата», утешал Чеховых: «Хорошо, что он последние свои дни, может быть, самые счастливые, провел в своей семье; да и не порывай он с нею для той скитальческой жизни, к которой он так тяготел, — он был бы, всего вероятнее, здоров и счастлив»[169].
Прочитав в газете Колин некролог, Грузинский писал Ежову: «Грустно, Еж, грустно, как точно он кто- нибудь из близких родных <.. > И талант сгинул <.. > Мир праху безалаберному, но талантливому и милейшему из художников <…> Бедный Антон Павлович!»[170]
В Таганроге тоже было много слез и скорби. В Москве же Павел Егорович крепился духом: «Милый Антоша! По поручению Ф. Я. Долженковой посылаю 10 рублей, которые принадлежат Саше. Твое письмо Тете я читал, весьма радостно для моего родительского сердца, что Коля приобщался Святых Тайн и погребение было по чину Христианскому. Искренно благодарю Тебя за ту любовь, которую оказал брату Коле в отношении погребения и поминовения. За это Бог тебя не оставит богатою милостью и здоровьем. Феодосия Яковлевна очень скорбит, охает и кашляет, прежде она не знала о кончине Коли, и я ей не говорил. В „Новостях дня“ есть некролог Коли. <…> Не горюйте, но радуйтесь и молитесь за его добрую и нежную душу. <…> Хотелось сходить на могилу Коли, посмотреть и помолиться. Царство ему небесное»[171].
Через три дня после похорон Антон повез семью в монастырь в Ахтырке, где еще совсем недавно они резвились с Натальей Линтваревой и Павлом Свободиным и где Антон представился монахам как граф Веприк.
На Луке Антона поджидали заманчивые приглашения. Григорович и Суворины звали его в Вену, чтобы вместе отправиться в путешествие по Европе. Актеры Малого театра, приехавшие на гастроли в Одессу, заманивали туда Антона развеяться и восстановить силы. Подписав свой ответ Суворину «Ваш до конца дней моих», 2 июля Антон вместе с Ваней выехали из Луки — но не в Европу, а в противоположном направлении. Через два дня они уже обедали с актерами Малого театра. В Одессе Антона приветствовал Петр Сергеенко, таганрогский одноклассник. Он познакомил его с местной восходящей звездой — Игнатием Потапенко, который играл на скрипке, рассказывал смешные истории и писал пьесы. Через четыре года Потапенко будет суждено стать одновременно добрым и злым гением в жизни Антона, но пока Чехов окрестил его «богом скуки».
Актрисы ради Антона старались вовсю. Он регулярно наведывался в сорок восьмой номер Северной гостиницы, где Клеопатра Каратыгина и Глафира Панова угощали чаем, подлащивались, кокетничали и утешали. Клеопатра Каратыгина, единственная женщина в жизни Чехова старше его по возрасту — ей шел сорок второй год, — была некрасива и необщительна. Это была самая худая и неудачливая актриса Малого театра, к тому же имевшая прозвище «Жужелица». Она знала, что Офелию ей не сыграть никогда, и потому
