будто оно простудилось на этакой стуже и теперь у него жар, высокая температура. Над широкой расщелиной улицы, справа и слева, громоздятся скалистые глыбы домов. Крутые уступы кирпичной кладки сплошь обросли инеем. В небо, в туман вознеслись стальные переплетения башенных кранов. Стрелы их неподвижны. Должно быть, сегодня строители не работают. У них, должно быть, сегодня актированный день, ввиду мороза…
Скрежетнуло. И стрела, рассекая туман, двинулась по часовой стрелке. Проволочный контейнер с кирпичом поплыл вверх. Он всплыл, качнулся. Стрела обернулась против часовой стрелки. Контейнер пошел вниз.
Работают…
Конечно, работают. Вон над крышей четырехэтажного дома поднялись столбы дыма. В этом доме еще не живут — видно по окнам. Если бы в этом доме жили, то в каждом окне висели бы тюлевые занавески. А в этих окнах кружев не видно — вместо кружев иней. Значит, в этом доме еще не живут. Но дым валит из труб, там, в этом доме, работают сейчас маляры и штукатуры. Там сейчас настилают полы, водружают ванны и унитазы, подцепляют электропроводку.
Работают…
А на Порогах сегодня не работают. На Порож-ском стройучастке нет кирпича. Строить не из чего. Там сегодня гробовая тишина. И люди прораба Лютоева киснут без дела, ругаются с тоски и мерзнут в своих утепленных палатках.
Николай Бабушкин остановился против дома, из труб которого валил дым. Он почувствовал, что тоже промерз до нутра, до костей. Отогнув рукав, взглянул на часы. Только сейчас почувствовал, как жжет запястье раскаленный от стужи металл часов. Половина третьего. День уходит… Нет, нельзя терять этот день! Нужно что-то делать. Вернуться на завод и во что бы то ни стало дождаться главного инженера. Или узнать его домашний адрес и после работы заявиться прямо на квартиру… Или пойти в райисполком. Или в райком партии. Или еще выше… Хотя выше райкома партии в Джегоре ничего такого нету. Выше райкома партии — нужно в обком ехать. А потом в Москву…
Прораб Лютоев сказал: «Иди в райисполком».
Николай Бабушкин решительно повернулся. Постоял. И опять повернулся.
Он только сейчас понял, что не знает, в какую сторону ему нужно идти, в какой стороне райисполком. Ежась от стужи, занятый своими невеселыми думами, он все время шел и шел по каким-то незнакомым улицам, мимо каких-то совершенно незнакомых ему домов. Он шел по городу, который сам строил — с первого колышка, с первого дома, — как по незнакомому городу. Как будто он первый раз в этом городе.
Прямо — широкая улица. На ней выстроились четырехэтажные дома, сложенные из светлого кирпича. Все одинаковые — с одинаковыми крышами, одинаковыми окнами, одинаковыми балконами. Фонари вдоль улицы. Магазин.
Вправо — широкая улица. На ней выстроились четырехэтажные дома. Фонари вдоль улицы. Магазин.
Влево — широкая улица. То же самое. Фонари.
И над всеми этими улицами, над всеми домами, над всеми крышами — неподвижные, будто изваянные из мрамора столбы дыма.
«Улица Первого Спутника»… «Улица Второго Спутника»… «Улица Третьего Спутника»… — прочел Николай таблички на перекрестке.
Он сразу догадался, что эти названия придумал не кто иной, как Павел Казимирович Крыжев-ский, джегорский летописец-общественник, персональный пенсионер. Николай об этом сразу догадался. Он хорошо знал этого дотошного старичка.
Однако названия улиц были для него столь же новы, сколь и сами улицы. Николай растерянно топтался на перекрестке и никак не мог сообразить, в какую же сторону ему нужно идти. Ни этих улиц, ни этих домов не было в Джегоре год тому назад. Их и в помине не было. Их, наверное, построили в течение одного года, — пока Николай Бабушкин жил в тайге, у Порогов. Просто удивительно, сколько домов успели построить за один только год. И сколько на это дело ушло кирпича…
Через улицу, вприпрыжку, высоко задирая колени, пробегал в это время какой-то малый лет одиннадцати. Закутанный в мамкин платок — одни глаза наружу. Бежит через улицу, припрыгивая от холода. Наверное, в школе сегодня уроков нет — из-за мороза их, должно быть, отменили. Так он, должно быть, на радостях в кино топает.
— Эй, малый!.. — окликнул его Николай.
Вообще-то Коле Бабушкину — зачинателю города Джегора, который здесь самый первый колышек забивал и строил самый первый дом, — ему было очень стыдно обращаться с вопросом к какому-то лет одиннадцати малому, закутанному в мамкин платок.
— Эй, малый! Где тут райисполком?
— Председатель занят, — грудным голосом сказала секретарша.
Голос у нее был грудной, а сама грудь — белая и пышная — явственно просвечивала сквозь стеклянную блузочку. И вся упряжь — ленточки, бретельки — тоже просвечивала сквозь стеклянную блузочку. Как только разрешают приходить на работу в этаком виде?..
— Председатель занят, — повторила секретарша. — Кроме того, сегодня неприемный день.
— Мне нужно сегодня. Обязательно, — заявил Николай.
Секретарша посмотрела на него в упор — ресницы взметнулись к самым бровям. Ух, до чего холодный взгляд — ну прямо лед. А реснички-то наваксила… Смотришь? Смотри. Я тоже по-смотрю… Вот и моргнула.
—. Как неприемный день, так всем обязательно нужно, — грудным голосом сказала секретарша. — Ну, что ж, посидите… Вот еще гражданин ждет.
Николай оглянулся.
В углу сидел поп. Тот самый — из гостиницы. Сидит и мусолит в суставчатых пальцах серебряный крест — от скуки. Скучно ему, значит. На Бабушкина едва взглянул, отвернулся, воздел очи горе — на потолок смотрит.
Смотрит на потолок. Думает, наверное, как ему лучше обманывать трудящихся… По каким-то делам в райисполком пришел, явился неизвестно зачем. Да еще в неприемный день…
Николай отошел от секретарши и тоже сел в углу — но в другом углу, подальше от попа.
В приемной было четыре угла. В одном сидел он, Николай Бабушкин, в другом — поп, в третьем помещался несгораемый железный сейф, расписанный под орех, а в четвертом углу, наискосок стоял письменный стол секретарши, с телефоном и лампой, и за этим столом сидела секретарша.
Вбок от секретарши — высокая дверь, обитая кожей. На двери табличка: «Председатель райисполкома Ф. М. Каюров». За дверью ничего не слышно. Совсем тихо. Потому что под кожаной обивкой двери еще проложен толстый слой войлока, а за этой дверью есть еще одна дверь. Этс чтобы в приемной не было слышно, какие разговоры идут в кабинете, и чтобы в кабинете не было слышно, как галдят в приемной. А то иной раз в приемной набьется людей, что сельдей, — особенно в приемные дни — все галдят, и нет никакой возможности сосредоточиться, толком поговорить с человеком.
Над дверью — часы. Половина четвертого. День уходит.
Секретарша встала из-за своего письменного стола и направилась к несгораемому сейфу — какую-то бумагу понесла. Цок, цок, цок… Скажите пожалуйста: в туфлях. Туфли на высоком каблуке. В такой отчаянный мороз — туфли. Или же из дому она в валенках пришла, а туфли принесла с собой. Некоторые так поступают. А потом, когда пойдет домой, опять валенки наденет, а туфли понесет в руках. Или тут их оставит — в несгораемом сейфе.
Она идет к сейфу, несет бумагу — цок, цок цок… Чулки на ней тоже, как и блузочка, стек лянные, сквозные, гладко обтягивающие точеньк икры. А юбка на ней шерстяная, черная, плотно облегающая бедра.
Ничего себе дамочка.
То есть, не то чтобы Николаю очень вдруг по нравилась эта дамочка. Нет, она ему не очень понравилась. Так себе… Просто она, эта дамочка секретарша, была довольно красивая женщина Приятно смотреть на красивую женщину. Особен но если целый год не видал ни одной красивой женщины. А он их
