только что закончил интернатуру, случай тяжелый, он растерян, но не может уронить свой авторитет, поэтому, видя, что надо что-то делать, чтобы остановить кровотечение, он выбирает самое простое:
– Будем удалять.
Медсестры шокированы, анестезиологи тоже, но решения принимает врач; и вот уже он приступает к удалению кровоточащего органа, потом зашивает лежащую без сознания женщину, пласт за пластом, зажимы, швы. Длинный, уродливый, пурпурно-лиловый шрам перечеркнет ее живот навсегда.
Рафаэль остался в комнате ожидания один, и от этого ему только страшнее. Уцелей у него волосы спереди, он бы их рвал на себе. Он стоит, неподвижный, зажмурившись, обхватив руками голову. Случай распорядился так, что все остальные мужья уже прошли к своим измученным женам и новорожденным крикунам; только Рафаэля так и не позвали. Страх душит его. Трогательная вещь (ведь он еще юношей разделил невозмутимый атеизм отца): он принимается молиться. Выученные давным-давно на уроках катехизиса молитвы сами приходят на ум, и губы шепчут их одну за другой: “Богородице Дево, радуйся, Отче наш, Иже еси на небесех, Верую…” Порывшись в памяти и не вспомнив больше ничего, он начинает сначала: “Богородице Дево, радуйся…”
– Месье Лепаж?
Голос сестры что-то чересчур любезный. Его ребенок, наверно, умер.
– Вы хотите увидеть сына?
Волна блаженства. Не передать, какая радость, какое облегчение захлестывают его. Он не в состоянии вымолвить ни слова.
Пойдемте теперь вместе с ним, посмотрим на крошечное человеческое существо в кувезе. Как это вы не любите младенцев? Ну же, все-таки подойдите, приблизьтесь тихонько, сами увидите. Это будет особенный младенец, обещаю вам. Мне тоже противно при виде толстощеких, розовых, словно с конвейера сошедших пупсов, которыми полны наши скверы. Но тут – нет, ничего похожего. Этот младенец, понимаете… как бы это сказать? Он величиной с ваши два кулака, но это уже кто-то. Посмотрите, как он часто дышит. Посмотрите на взъерошенные прядки черных волос. Посмотрите на малюсенькое сморщенное личико с такими на диво выразительными чертами. Видите, как из его черных глазок в щелку век пробиваются зеленые блики? Ему полчаса от роду, этому мальчику, но он уже окружен аурой чуткости, какую нечасто встретишь.
Рафаэль не может ни взять его на руки, ни даже потрогать. Ребенка пока держат под стеклом. Его могли и не спасти. Но удалось, теперь уж наверняка Эмиль будет жить.
По щекам Рафаэля катятся слезы.
А Саффи? Она в отключке. Все еще в отключке.
VII
Прошел месяц. Саффи уже дома – а через две недели домой привезли и весящего два с половиной кило Эмиля. (В мэрии Рафаэль записал его с немым “е” на конце, по-французски, но в голове Саффи он Emil, без “е”, на немецкий манер.)
Молока у нее, само собой, нет. Если чуть-чуть и было, то перегорело, пока они были врозь: Эмиль оставался в кувезе, и Рафаэль один, без Саффи, каждый день ездил к нему в больницу. Патронажные сестры предвидели, что молоко перегорит, и перед выпиской из больницы показали ей, как стерилизовать бутылочки и готовить “заменитель материнского молока”: отмерить количество порошка, развести минеральной водой (негазированной!), согреть до температуры тела (не слишком холодное, у него будут судороги! не слишком горячее, обожжет горлышко!). Еще ей показали, как купать ребенка (чтобы не утопить!) и как пеленать (чтобы не уколоть английской булавкой животик!)…
Рафаэль делает все, чтобы убедить себя, что прекрасная жизнь конечно же начнется теперь, раз ребенок выжил и стал полноправным жителем Земли. Он заказывает в ближайшей типографии роскошные уведомления о рождении – на темно-синей мелованной бумаге, с золотыми буквами и рассылает их всем: матери, старым и новым друзьям, всему оркестру…
Саффи не посылает ни одного.
По телефону Рафаэль сообщает добрым друзьям из Клиши, что мать и ребенок чувствуют себя великолепно. Скоро, обещает он, они смогут познакомиться с будущим владельцем виноградников Трала, алжирских и бургундских. Но дни идут, а он их не приглашает. Все-таки она пока еще странная, Саффи.
Она снова трудится по дому. Не так рьяно, как во время беременности, но все же больше, чем следовало бы. Совсем не умеет проводить время с ребенком, который оказался таким же апатичным, как и его мать. Эмиль мало спит, почти не требует ее внимания и не плачет, можно сказать, никогда. Но и не гукает. Это, наверно, ненормально, говорит себе Рафаэль, чтобы новорожденный был таким молчаливым, таким серьезным. Когда он видит эту картину: Эмиль смирно лежит на спинке в своей колыбели, глаза широко открыты, ручки и ножки почти не шевелятся, а мать тем временем снует по квартире с тряпкой и пульверизатором, – неприятный холодок пробегает у него по спине.
Она не умеет даже взять ребенка на руки. После купанья, вытерев его махровым полотенцем, стоит как деревянная, неловко держа малыша почти в вертикальном положении – голенького, дрожащего. Или садится с ним на стул у окна – на улице завывает февральский ветер, – и такое впечатление, будто он для нее не существует. Вместо того чтобы смотреть на сына, она сидит, уставившись в пустоту… до тех пор, пока Эмиль, замерзнув или проголодавшись, не начинает кряхтеть.
– Хочешь, я найму няню? – заботливо спрашивает Рафаэль. – Чтобы помогала тебе?
– Помогала мне? Мне не нужна помощь, – отвечает Саффи.
Более замкнутая, более недосягаемая, чем когда-либо.
Глядя, как неуклюже и рассеянно занимается она ребенком, Рафаэль ощущает укол отчаяния. Это еще не то безмерное и безысходное отчаяние, которое овладеет им через несколько лет. Пока это только укол.
Сейчас он, несмотря ни на что, слишком захвачен открывающимися ему радостями отцовства, чтобы быть несчастным. Возвращаясь с репетиции или концерта, он первым делом заглядывает в детскую, чтобы убедиться, что Эмиль жив, дышит. Вскоре ребенок начинает узнавать шаги отца, реагирует на его запах, дрыгает ножками и довольно попискивает, когда он заходит. Рафаэль не может наглядеться на сына: щупленький, конечно, но до чего красивый – угольно-черные глазки, тоненькие, как прутики, ручки и ножки, былинки-пальчики… а головка уже сейчас, в месяц, покрыта черным пушком, который начинает кудрявиться… да-да! он унаследует прекрасные отцовские кудри.
Непостижимо, говорит себе Рафаэль. Сплав нас двоих. Я плюс Саффи плюс капелька чуда – и получился…
Порой, когда он склоняется над кроваткой, слезы наворачиваются ему на глаза. Он берет в руки неправдоподобно маленькие ручонки Эмиля, гладит, накрывая ладонью, сжатые в кулачок сморщенные пальчики, прижимается к ним губами и шепчет: “Пальцы артиста… ты будешь музыкантом, малыш. Обязательно”.
Вскоре из музыкальной комнаты, куда Рафаэль не заходил много месяцев, Саффи снова слышит чарующие звуки флейты. Губы ее мужа поджимаются и округляются, вылепляя воздушную струю, которая раздваивается, проходя в дульце. Его язык умело выговаривает музыкальные фразы, отделяет ноту от ноты, чеканит стаккато, точно маленький кинжальчик,
Это тот же самый язык и те же самые губы, которые… но почти всегда Саффи отворачивает лицо, если муж пытается ее поцеловать. Ей не нравится, когда жадные губы Рафаэля прижимаются к ее губам, а его острый язык раздвигает их в поисках ее языка.
В начале марта Рафаэль должен уехать на три дня в Милан с концертами. Ненадолго, но манкировать нельзя.
– Ты справишься одна? – спрашивает он Саффи, и глаза его повторяют тот же вопрос.
– Ну да.
Она научилась говорить mais oui, mais non<
