1958 года, после еще некоторых “событий” (попытка государственного переворота в Алжире, предпринятая оголтелыми генералами, погром Министерства по делам Алжира и захват парашютистами радиостанции “Радио-Алжир”), Фронт провозглашает себя временным правительством Алжирской республики.
Положение серьезное. Шарль де Голль понимает это и решает, что пора действовать; после одиннадцатилетнего отсутствия он заявляет о своей готовности снова встать у кормила Франции.
Гортензия де Трала-Лепаж тоже понимает это, читая “Фигаро”, и дрожит за дорогие ее сердцу заморские виноградники.
Это понимают почти все, и в Алжире, где мусульманки срывают покрывала, и в метрополии, где несметные толпы митингуют, скандируя снова и снова: “От Дюнкерка до Таманрассета – Франция едина!”
А Рафаэль ничего не понимает: он гастролирует.
С этой весны, благодаря вовремя отремонтированной басовой флейте и шумному успеху сольного концерта в парижском зале, он с головой ушел в свою карьеру. Отныне он признан виртуозом своего инструмента. На всех континентах покоряет он слушателей своей игрой, в которой удивительным образом сплетаются страсть и мастерство. Его приглашают повсюду. И он дает согласие на концерты и стажировки, гастроли и мастер-классы, уезжая надолго и не очень, порой довольно далеко от дома.
Да, он охотно принимает приглашения, тем более что заметил наконец в своей жене долгожданные перемены к лучшему. Всякий раз, возвращаясь в Париж, он видит, что Саффи явно нравится прогуливать ребенка в коляске. Видит, что щеки ее чуть-чуть порозовели, а на костях наросло немножко мяса, и радуется этому. Так что на сердце у Рафаэля на редкость спокойно, когда он садится в такси, поезда и самолеты, уносящие его прочь от улицы Сены: он оставляет жену и сына вдвоем в коконе счастья.
Еще кое-кто замечает перемены в Саффи и делает из этого диаметрально противоположные выводы. Это мадемуазель Бланш.
Консьержка поражена тем, как преобразилась молодая женщина. Она знает эту походку: легкую, беззаботную, освобожденную от бремени действительности. Было время, она сама ходила так, когда, работая секретаршей на одном предприятии, переживала единственную в своей жизни большую любовь к женатому сослуживцу. Роман кончился печально: мадемуазель Бланш наивно полагала, что любимый спал с ней, потому что жена больше не привлекала его… У него было два сына, и она, еще не зная, что ее гормональная система разрушена сент-уанскими кислотами, мечтала подарить ему дочь. Когда ее вместе с остальными сослуживцами пригласили “обмыть” рождение дочурки ее любовника, она едва не умерла от горя и стыда.
Да уж, если любовь на стороне и окрыляет, то полет, как правило, недолог, а падать больно. И все же это сильнее ее: при виде молодой женщины, уходящей с коляской в сторону Сены, у мадемуазель Бланш теплеет на сердце. Язык не повернется предостеречь человека, который так и светится счастьем.
Остается только надеяться, что дело не кончится большой бедой.
У Андраша нет телефона. В квартале Маре в те времена подключения к телефонной станции приходилось ждать года два. Да Андраш и не просил: он предпочитает жить без телефона, так же, как и без часов. Поэтому ему отведена несколько пассивная роль: всякий раз инициатива их встреч исходит от Саффи и предупредить его о своем приходе она не может.
Она идет к нему во второй раз: сегодня она разденется, и он разденется тоже. Но, подойдя к стеклянной двери, Саффи слышит голоса и понимает – вот разочарование-то! – что он не один.
Он встречает ее как старую знакомую, помогает вкатить коляску и знакомит со своим гостем, высоким нескладным негром:
– Саффи, Билл…
– Hi, Saf!
Саффи отпрянула – невольно, едва заметно. Впервые – после нечистого в сарае – она так близко видит негра. Он протягивает ей руку, а ей чудится другая протянутая рука, и всплывает в памяти слово “water”, теперь она знает, что это значит, но для нее оно по-прежнему овеяно страхом. Wer hat Angst vorm schwarzen Mann?
Сделав над собой усилие, она поднимает руку, чтобы рука черного человека взяла ее ладонь и пожала.
– Садись! – кивает Андраш и, повернувшись спиной к Саффи: ты у себя дома, – продолжает разговор с гостем по-английски.
Ну вот, как все, оказывается, просто. С коляской, с ребенком – все равно здесь она имеет право быть просто “Саффи”. Ее жизни в Германии не было, и жизни на Левом берегу тоже; она может говорить и делать что угодно, быть кем ей хочется – она свободна! Подняв с пола какую-то газету, Саффи садится в продавленное кресло и будто бы читает, а что газета на венгерском, замечает только минут через десять. Она улыбается сама себе. Мужчины спокойно беседуют у верстака. Насколько она может судить, английским Андраш владеет еще хуже, чем французским. Они закуривают, забывают горящие сигареты в пепельнице, пробуют один за другим полдюжины мундштуков к саксофону. Просыпается Эмиль, Саффи меняет ему подгузник, снова садится и ждет без всякого нетерпения. Она просто-напросто счастлива. Наконец американец, тряхнув головой, встает, забирает свой инструмент и упругой походкой направляется к двери; венгр идет следом.
– So long, Saf, – прощается гость. – See you around, man, – легкий дружеский тычок в плечо Андраша.
Андраш закрывает за ним дверь. Перевертывает табличку за стеклом. Поворачивает ключ в замке.
– Этот человек – гений сакса-тенора, – говорит он. – Вы пойдете как-нибудь со мной послушать его?
– Да, – отвечает Саффи. Ее низкий голос охрип, почти сел от желания. – Я пойду с вами, куда вы захотите, Андраш.
– Как вы хорошо говорите мое имя.
(Венгерское имя “Андраш” звучит резко, даже хлестко, с тональным ударением на первом слоге, раскатистым “р”, нёбным, а не горловым, и шипящим “ш”; французское “Андре” по сравнению с ним слабовато.)
Держась за руки, прильнув губами к губам, они уходят за красное покрывало.
Он раздел ее донага, как она хотела. Разделся донага сам, как она хотела. Он лежит рядом с ней на кровати, с уже восставшей плотью, и любуется белизной ее тела. Его широкие пальцы пробежались вдоль оставленного скальпелем оскала по всей его длине, прочертили швы поперек. Как будто он сам нарисовал на животе Саффи эту колючую проволоку.
– Это ребенок? – спрашивает он.
Саффи кивает: да. И шепчет:
– У меня больше не будет.
От уголков глаз Андраша разбегаются лучики.
– А-а… – говорит он весело. – Одной проблемой меньше!
Склонившись над ней, он берет губами ее грудь, языком дразнит кончик и принимается с силой сосать. Такого Саффи никогда не испытывала: словно вторая кровь побежала по ее жилам и она вдруг почувствовала себя вдвойне живой: этот мужчина извлек из глубин ее тела капли материнского молока, которого, по безапелляционному приговору патронажных сестер из больницы, у нее не должно было быть. Андраш ощущает на языке и глотает теплую сладкую влагу. Он выпил из обеих грудей, и вот, глядя друг другу в глаза, они соединяются.
Посреди их любви вдруг плачет Эмиль. Не пищит, как в прошлый раз, а плачет. Ему уже три месяца, и глаза его теперь выделяют настоящие слезы. Всхлип за всхлипом, он не успевает перевести дух, личико багровеет, наливается кровью. Там, за красным покрывалом, его мать изнемогает, обнаженная, под сильными руками мастера, под его тяжелым телом, под долгими, ритмичными толчками его члена. Она извивается, выгибается дугой, обмякает. Она тоже плачет. Ложится на любовника сверху, вся в слезах и в поту. Роняет на него соленые капельки и слизывает их с его щек. Андраш шепчет ей на ухо по-венгерски отрывистые хриплые слова, она не понимает их, но млеет. А ребенок исходит криком в бессильной ярости.
