Андраш и Саффи никогда еще не были так близки. Они ни разу больше не затрагивали тему своих политических пристрастий, но теперь оба ведут себя так, будто все разногласия между ними исчезли – сгорели, осмелюсь сказать, в очистительном пламени эротической ярости. Саффи освободилась от груза своего детства, как не смогла бы и за десять лет психоанализа. Беспечная, нежная, помолодевшая – она стала еще и внимательной. Окружающий мир наконец-то начинает проникать в нее: через зрение, слух, обоняние, но в первую очередь – со словами Андраша.
Она слушает его.
Сегодня, 8 октября, он говорит громко, быстро и сумбурно, в возбуждении расхаживая по мастерской. Эмиль, с порога прыгнувший ему на шею, – “Апука! Эдешапа!” – был поставлен на пол и безжалостно отправлен во двор.
Сказать по правде, Андраш даже не говорит – кричит. Нет, кричит он. Это уж, кричит он, это уж французы хватили через край.
– Саффи, ты знаешь, что такое комендантский час?
Саффи знает, но сомневается, что ее детские воспоминания о Германии сейчас уместны.
– Комендантский час только для мусульман. Через двадцать лет – всего! – после комендантского часа для евреев. То же самое! То же самое! Только для мусульман – половина девятого, а для евреев было восемь часов. Чтобы евреи, не дай Бог, не спутали себя с мусульманами! Но все равно то же самое. Ты хоть знаешь, почему мадам Блюменталь осталась одна? Потому что ее муж пошел в лавку в шесть часов вечера, а евреям разрешалось только с четырех до пяти – и оп-ля! – сцапали месье Блюменталя, в Дранси, в Бухенвальд, в рай! А мусульмане-то работают ночами, живут далеко от работы, возвращаются поздно, когда им ходить в лавку? А Нантер ты видела? У них только и жизни что на улице да в кафе… Теперь, если полицейские их увидят после десяти – оп-ля! – сцапают. А дальше? Мы это проглотим, а что дальше?
Андраш кричит, размахивает руками, пот катит с него градом.
– Успокойся, любимый… не горячись…
– Я горячусь? Я? А французы, по-твоему, что делают? Завтра, Саффи, мусульманам скажут: извольте явиться в участок за полумесяцами.
– За полумесяцами?..
– Да! Исламские полумесяцы нашьют на рукава, как раньше желтые звезды.
– Нет…
– Да, ты права, это ни к чему. Их и так сразу видно, мусульман, не то что евреи, те прячутся за белой, как у всех, кожей. Саффи…
– Андраш…
– … Я ухожу!
Саффи внимательно рассматривает на верстаке язычок для гобоя, Андраш только что его обтачивал. Гладит и гладит глазами всю его гладко-золотистую поверхность – из чего он, из тростника? Андраш на днях говорил Эмилю, но она забыла.
– Я ухожу с Рашидом и братьями… на время… я помогу им чем смогу…
Саффи закрывает глаза и, скрестив руки на животе, медленно клонится вперед, пока не утыкается лбом в колени.
– Послушай, Саффи. Ты должна понять! Я говорю, что люди сами дали волю нацистам, они не заметили шесть миллионов убитых – “Я не знал!”, “Мы не знали!” – Scheisse<
Саффи качается, тихонько всхлипывая, совсем как фрау Зильбер в тот вечер, когда погибла ее дочь Лотта.
– Во время оккупации была одна пара, муж и жена… Послушай же меня, Саффи… – Он опускается на колени рядом с ее стулом. – Убери руки! Открой глаза! Эта пара, они на всех собирали сведения, собаку съели на этом. Кто давал полиции адреса евреев? Они. Их работа. Четыре тысячи отправили в лагерь в мае сорок первого. Тринадцать тысяч в июле сорок второго. Отправили отсюда, Саффи! Со всего Маре! Ты бы спросила, почему здесь есть мертвые улицы, запертые дома, заколоченные окна, разоренные лавки? Семнадцать тысяч евреев – сначала в картотеке этой пары, потом в газовых камерах! “Циклон Б”! После войны эту пару нашли, арестовали, посадили в тюрьму пожизненно.
– Но у тебя же работа, Андраш… – говорит Саффи тонким жалобным голоском. – Как же ты…
– Да послушай же ты меня!!
Он встряхивает ее за плечи, заставляет посмотреть ему в глаза – в них любовный пыл борется с пылом боевым.
– Послушай! Про эту пару мне Рашид рассказал. Их выпустили в прошлом году. Почему? Да потому, что они понадобились, чтобы составить картотеку на мусульман. Ты понимаешь, Саффи? Опять! Облавы, погромы, те же Scheisskopfe<
Сидя на полу у ног своей любимой, он весь дрожит, сдерживая ярость. Саффи зарывается лицом в волосы Андраша и легонько обнимает его за плечи. Еще хоть раз ощутить тепло и тяжесть любимого тела, пока он не ушел от нее куда-то туда, где опасно…
Эмиль, вернувшись в мастерскую, робко спрашивает:
– Aпy? Что с ним?.. Что с Aпy? Он заболел? Он упал?
– Нет, нет, – отвечает ему Саффи. – Aпy уезжает.
Это Эмилю знакомо – он знает, что мужчины иногда уезжают.
– Ты привезешь мне оттуда подарок? – спрашивает он.
Андраш не отвечает. Схватив ребенка на руки, он крепко прижимает его к груди и шумно дышит – пока Эмиль, которому не нравится подобное обращение, не начинает пищать и извиваться, вырываясь.
Необычная для осени жара все стоит… и им надо расстаться.
На сколько? – хотела знать Саффи, но Андраш, разумеется, не мог ей ответить.
Они договорились, что она будет приходить в мастерскую каждую среду до тех пор, пока… до тех пор… пока все не… Проблема в том, что у них никогда не было будущего. Они не предполагали, что придется расставаться и, стадо быть, давать о себе знать.
Ненависть обуяла Андраша. Теперь он хочет бороться. Что-то делать. Быть там, где это происходит, не хорониться за кучей угля в подвале, не жалеть о легкой жизни, комфорте, музыке. Пусть будет трудно, он хочет этого, всем телом хочет. Ярость в нем ищет выхода, ярость. Он будет руками Рашида и всех остальных, он будет с ними против этой Франции. Против политиков-полицейских- парашютистов, против власть имущих, уверенных в своем праве белых наступать на горло народу со смуглой кожей. Быть там. Всем телом. Делать хоть что-то. Помогать. Он ведет машину – Рашид и Мохаммед прячутся сзади, полицейские не проверяют, когда за рулем белый, – паркует ее у начала бидонвилей и идет с ними. Туда. Левой-правой, Андраш, Рашид и Мохаммед, вооруженные металлом и свинцом, сильные, долой слабость, сильные своей верой, своей убежденностью, сильные революцией, которую несут. И он на что-то годен, он может повлиять на Историю. Сейчас. Не будем больше терпеть. Встанем все как один. Поднимайтесь. Рашид будет его языком, а он – руками Рашида. За руль – и в бидонвили. Поднимайтесь! Пора прикрыть лавочку. Собраться всем. Восстать. Выйти. Быть. Чтобы о вас не могли сказать, как о нас: покорные овцы, которых и гнать-то на бойню не надо.
Братья венгру доверяют. Они видят, как сжимаются, точно капкан, его челюсти, и слышат бьющиеся в этом капкане слова, несказанные слова, те же, что у них на языке.
Поднимайтесь! Им объясняют: надо, чтобы вышли все. Этого хочет правительство. Наши братья и сестры на родине выходят на улицы, а мы здесь – никогда! Посмотрите на руки Рашида, посмотрите на его переломанные пальцы, ведь с каждым днем все хуже и хуже, обыски, облавы, братьев избивают, бросают в карцер в Венсене, пытают в Гутд'Ор, раздевают донага, сажают на бутылки, швыряют в Сену, нам все время страшно – в метро, на улице, в кафе, в ресторане, страшно просыпаться, утром, среди ночи, полицейские врываются к нам, ломают наши двери, крушат нашу мебель, измываются над нашими женами, рвут наши расчетные ведомости и виды на жительство.
А в Алжире – сколько братьев замучены, изувечены, казнены, убиты, сколько? Андраш читает газеты. Он знает цифры, как знает те, что касаются его народа, немыслимые цифры, невообразимые, а надо их
