наоборот, как бы абсолютно естественный процесс подготовки молодых девушек к брачной жизни и к будущему положению хозяйки дома. На это же указывает закон франков Lex salica, квалифицирующий как состав преступления похищение свободной девушки из ткацкой мастерской.
Система образования и воспитания обнаруживает стремление отца уберечь подрастающее поколение обоего пола от безделья, развращающего души. В качестве основополагающей задачи этих процессов проступает сохранение «народных» основ королевского правления. Кроме того, практически ориентированное обучение и воспитание подрастающего поколения, по-видимому, было призвано предотвратить внедрение специального придворного церемониала по византийскому образцу, таившего опасность высокомерия и изоляции от общества. Карл делал ставку на открытый, непретенциозный характер правления и такую форму общения, которое, к примеру, допускало совместное купание в ахенских термах вчетвером. Вероятно, это объяснялось прежде всего индивидуальными чертами его натуры и его «гением дружбы», но вместе с тем содержало осознанный благостный принцип правления.
Неприязненное отношение Карла к «торжественному церемониалу» и к приспособлению к чужим нравам и подходам, а также его решимость сохранить унаследованное проявляется во внешнем облике монарха. Он предпочитал носить национальные франкские одежды: это — холщовая рубашка и панталоны, обшитые до голени полосками материи; туника в виде накидки с шелковой каймой и неизменные сапоги. Зимой к этому наряду добавлялись теплые шкуры и голубого цвета пелерина. Кроме того, монарх опоясывался мечом, который при возложенной короне в торжественные дни и по случаю государственных приемов заменялся на усыпанный драгоценными камнями экземпляр в комплекте с тканными золотом одеждами и украшенными драгоценными камнями башмаками. Эйнхард особо подчеркивает, что Карл лишь два раза появлялся в византийской хламиде и римских башмаках — в первый из уважения к папе Адриану, а во второй — к папе Льву, предположительно в 781 году по случаю помазания и коронации своих сыновей Людовика и Пипина и в 800 году на Рождество в связи с обретением императорского достоинства.
Карл принципиально воздерживался от пирушек и церемониальных трапез. Если же он устраивал какие-то торжественные пиршества, то такие мероприятия носили неизменно всеобщий характер. Все это монарший биограф воспринимает как отличие от традиций Августа. Еще одно отличие от первоправителя, на которого Карл походил в плане воздержания от обильных возлияний и обжорства, проявляется в общем фоне этих пирушек. Если у Августа при поедании яств играли музыканты, выступали артисты и цирковые шуты, то Карл отдает предпочтение историческим экскурсам и повествованиям о деяниях древних. Тут, по- видимому, исполнялись «варварские и древние песни, воспевавшие деяния и военные походы королей былых времен; их Карл как император велел записывать для памяти [потомков]»; на этой единственной текстовой основе, донесенной преданием, возникла так называемая песнь Гильдебранда. Это также можно истолковывать как сознательное указание Карла (и Эйнхарда) на «народные» основы правления королевства франков, как проявление языческого самосознания и культурной самоценности, натуральным образом вписывающейся в передаваемые из поколения в поколение ценности латинского мира.
В отличие от Людовика Благочестивого, увлекавшегося чтением жизнеописаний святых, являвших образец праведного образа жизни как преемников Иисуса Христа, Карл отдавал предпочтение святоотеческим писаниям Августина, главным образом его известному творению «О граде Божьем», которое было для Карла великим образцом, как и библейский царь Давид с его добродетелью.
Интерес к святому Августину и его произведению «О граде Божьем» перебрасывает мостик к еще одному аспекту должного восприятия императора франков. Не только в литературных источниках Карла язвительно-высокомерно называют полуграмотным князем варваров, фактически приравнивая его к аварским ханам и мелким славянским вождям. Карл, предположительно родившийся в Сен-Дени, обладал, однако, крепким языковым фундаментом. «Франкский язык», то есть свой родной, Карл понимал при всем его региональном многообразии. Кроме того, по свидетельству его современника Эйнхарда, монарх в совершенстве владел латынью (разговорной). Нам известно, что в Регенс-бурге, Франкфурте и Ахене в его присутствии и под его председательством проходили многочисленные дискуссии по поводу сложных богословских проблем. В них он принимал участие со знанием дела или предлагал их конкретное разрешение в заключительных продолжительных проповедях. Положительные оценки типа «наилучшим образом» или «как верно», которые старательный комментатор поместил на полях «рабочего экземпляра» Libri Carolini в качестве франкского ответа на решения второго Никейского собора 787 года, свидетельствуют о глубоком понимании вопроса. По мнению Эйнхарда, Карл знал даже греческий язык, правда, владел им пассивно. Если данное замечание соответствует действительности, то Карл и в этом отношении превосходит своих современников. Только в следующем поколении и прежде всего под влиянием полученных письменных сочинений Дионисия Ареопагита в Сен-Дени и в Корби сформировались островки навыков чтения и изучения греческого языка.
Трудно сказать, владел ли король галло-романским, сформировавшимся на базе вульгарной латыни в возникшей позже «французской» языковой области, несмотря на его родственные узы с семьями, проживавшими на территориях, прилегающих к бассейну реки Мозель. Эти способности вовсе не так уж очевидны. Так, Валу за его «двуязычие» вовсю расхваливает биограф Пашасий Радберт. Можно предположить, что такими по меньшей мере двуязычными навыками вполне могли обладать внуки монарха Карл и Людовик, в то время как в 842 году тексты взаимных присяг правителей в Страсбурге их войскам пришлось зачитывать и переводить соответственно на «восточиофранкском» и «западноро-манском» языках.
О расширении кругозора Карла заботились ученые люди того времени — грамматик Петр из Пизы, но главным образом англосакс Алкуин, который был знатоком во всех сферах духовных знаний, а кроме того, предложил многочисленные руководства по изучению свободных искусств. Больше всего Карл интересовался астрономией, включавшей в себя также астрологию как основу вычисления календарных дат, важнейших христианских праздников — Пасхи и Троицы, от которых зависели «скользящие» праздники христианства. Летосчисление вовсе не было проявлением чудачества. Унификация календаря в связи с римским солнечным годом и юлианскими месяцами являлась предпосылкой единообразного соблюдения в разных местах христианской империи высших проявлений церковной жизни. Тем самым создавалась единая основа для региональных церковных календарей. Правда, двор лишь при Людовике Благочестивом, примерно в 820 году, получил таблицы летосчисления, составленные еще столетием раньше Бедой Достопочтенным на Британских островах.
Эйнхард показывает Карла блистательным оратором, умевшим ясно выражать собственные мысли, любившим, чтобы его внимательно слушали. Не случайно он требовал серьезного к себе отношения, когда речь заходила о сложных богословских вопросах. И эту чертy следует понимать как одну из граней его обращенного вовне характера. Причем именно она неизменно сильно воздействовала на его окружение.
Дидактическо-нравственный пыл Карла, тяга к народной педагогике выходят далеко за традиционные рамки сугубо политического аспекта. Это относится к разработанным им и его окружением правилам жизни всех сословий и народов на нравственной основе, касается судопроизводства и письменной фиксации правовых норм, связано с регулированием культового аспекта в богослужебных текстах и пении псалмов, а также с догматикой и распространением веры. Все несет на себе печать «исправления» как предпосылки добра.
Как верно заметил еще Генрих Фихтенну, религиозность Карла, видимо, заключается главным образом в правильной организации будущего спасения души, так же как у большинства его современников. Привычный менталитет по принципу «Do-ut-des»[112] ускорил строительство и украшение монастыря Святой Марии в Ахене, явился основой почитания Карлом гробницы апостола Петра в Риме, побудил его к совершению благородных деяний в духе милосердия, в чем он хотел оставаться никем не превзойденным, в том числе и в своем завещании. С другой стороны, Карл рассчитывал на постоянные молитвы за собственное здравие, за благополучие своей семьи и всей империи прежде всего от духовных институтов, получивших от него дары и привилегии. Непрестанная внутренняя рефлексия и даже погружение в тайны веры были далеки от этой скорее внешне ориентированной религиозности.
Обращенность к сугубо внешним проявлениям также присутствует непосредственно и косвенно в его принципах правления и политических действиях. Карл-император основополагающим для монаршей концепции правления считал «должность» вождя франков и лангобардов, стоящего во главе других
