— Так вот, — деловито добавил он, — подпиши «Луиза М. Олкотт»{85} и отошли в журнал «Мы вместе».
— Начальник, вы что, и вправду думаете, что это и есть «коммерческий материал»?
— А? Ничего, позднее этот стишок хоть чего-нибудь да будет стоить; положи его в архив, поможет моему литературному душеприказчику оплатить счет за похороны. Такова уж судьба всех истинных творцов — их лучшие работы входят в цену, когда автор не может уже этим воспользоваться. Литературная жизнь… Дрек! В ней главное — гладить всех по шерстке.
— Бедняжка Джубал! Никто его не гладит, вот ему и приходится переходить на самообслуживание.
— Все сарказмики. А чтобы работать, так на это вас нет.
— Это не сарказм, начальник. Лишь носящий туфлю знает, где она жмет.
— Тысяча извинений. Ладно, вот тебе коммерческий материал. Название: «Посошок на дорожку».
— Джубал, — забеспокоилась Энн, — у тебя что, несварение желудка?
— Перманентно.
— Это что, тоже для архива?
— Че-го? Это для «Нью-Йоркера».
— Они вышвырнут эти вирши.
— Они их купят. Патология как раз по их части; купят как миленькие.
— Да и размер хромает.
— Само собой! Надо же оставить редактору хоть что-нибудь, чтобы не скучал. А так он пописает на твою писанину, принюхается, почует родной запах и купит. Милая моя, я начал отлынивать от честной работы еще тогда, когда тебя и в проекте не было, так что не учи ученого. А может, ты хочешь, чтобы я понянькался с Эбби, пока ты перепечатываешь? Слушай, да тебе же пора кормить! Это ж не ты была «к ноге», это Доркас «к ноге».
— Ничего твоей Эбби не сделается, подождет немного. А Доркас лежит. Утреннее недомогание.
— Не пори чепуху, я могу заметить беременность на две недели раньше, чем сама беременная особа, — и ты это знаешь.
— Слушай, Джубал, отвяжись от Доркас. Она боится, что не подзалетела, и все не оставляет надежду. Да ты хоть что-нибудь понимаешь в женщинах?
— М-м-м… да, пожалуй, и нет. Ладно, не буду ее трогать. А почему ты не прихватила нашего ангелочка с собой? Здесь бы и покормила.
— И хорошо, что не прихватила, а то вдруг она поняла бы, что ты тут несешь.
— Так ты что же, хочешь сказать, что я развращаю младенцев?
— Она слишком юна, чтобы углядеть под твоей грубой оболочкой нежную, тонко чувствующую душу. Когда я прихожу сюда с Абигейл, ты тут же начинаешь с ней нянькаться, а работа стоит.
— Нужно же мне чем-то заполнить свои пустые, мучительно долгие часы. Или ты можешь предложить что-нибудь получше?
— Джубал, я очень рада, что ты без ума от моей дочери, да мне и самой она нравится. Но ведь на что ты тратишь все свое время? Или играешь с Эбби, или хандришь.
— А что, мы скоро сядем на пособие?
— Да не в этом же дело. Когда ты не печешь свои рассказики, у тебя развивается духовный запор. Дошло до того, что все мы, Доркас, Ларри и я, сидим и грызем ногти; когда ты орешь: «К ноге!», мы чуть не пляшем от радости. И каждый раз тревога оказывается ложной.
— Если есть чем платить по счетам, чего же вам еще беспокоиться?
— А о чем беспокоишься ты, начальник?
Джубал задумался. Сказать ей или не стоит? Если у него и были сомнения, кто отец маленькой Эбби, то лишь пока девчонка оставалась безымянной. Энн колебалась между именами «Абигейл» и «Зенобия», а затем взгромоздила на невинное дитя и то и другое враз. Она никогда не обсуждала значение этих имен{86} — думает, наверное, что он не знает…
— Да можешь и не отвечать, — продолжала Энн. — И Доркас, и Ларри, и я, все мы знаем, что уж Майк-то как-нибудь за себя постоит. Но ты такой все время вздернутый…
— Вздернутый? Я?
— …что Ларри поставил у себя этот ящик, и мы теперь смотрим все выпуски новостей, очередь установили. Не потому, что нас что-то там беспокоит, разве что ты сам. Но когда Майк попадает в новости — а он, конечно же, попадает, — мы узнаем это задолго до того, как тебе присылают твои дурацкие вырезки. Бросил бы ты их читать.
