виду цветастую юбку шедшей впереди Эмили.
Разумеется, я умирала от желания услышать объяснения, но успешно разыгрывала полнейшее равнодушие. Сестрица моя была в таком расположении, когда, попроси у неё соли, нарочно передаст перец. Поэтому я стала напевать себе под нос песенку; сделала весёлое лицо и даже стала следить за своей походкой, чтобы ненароком не выдать своего волнения. Эмили вышагивала впереди, прямая как палка, легко перешагивая лужи, которые мне приходилось перепрыгивать.
На какое-то время внимание моё привлекла едущая навстречу нам тяжёлая воловья повозка.
Она была так велика, а дорожка так узка, что нам пришлось отступить на обочину.
Пока повозка приближалась, мне пришла в голову странная фантазия, будто мы внезапно перенеслись в прошлое. Повозка была такой медленной и неуклюжей, а люди в ней — мужчина и женщина — такими бесформенными в своих вневременных нарядах, что казались воплощением всего крестьянского: согбенные трудами спины, невыразительные глаза обращены в себя, в свой внутренний мир, затерянный в глубинах народной памяти.
Когда повозка проезжала мимо нас, я поздоровалась, но крестьяне не ответили, хотя нас разделяло не больше шести футов. Они даже не подняли на меня глаз. Такое бывает во сне.
Они проехали; я огляделась. Мне пришлось встряхнуть головой, чтобы прогнать наваждение. Приветливое утреннее солнце спряталось за тучи, небо потемнело. Изменилась и сама местность: холмы стали круче, растительность скуднее, просёлок выглядел заброшенным.
— Мы идём не к Хоуорту! — воскликнула я.
— Не к Хоуорту.
— Куда ты меня завела? Куда мы идём?
Вместо ответа Эмили указала на вершину холма напротив. Сощурившись, я сквозь очки разглядела далёкую островерхую крышу и печные трубы на фоне серого неба.
— Это Грозовой Перевал! — воскликнула я через секунду. — Ты ведёшь меня к Грозовому Перевалу!
Эмили кивнула.
— Зачем, Эмили? Ты никогда прежде не брала меня с собой.
— Ты всегда отворачивалась от правды. Теперь вот и узнаем: это неизлечимо, или тебя можно исправить.
Это было приглашение помириться, и я им воспользовалась.
— Ты права. Я отворачивалась от правды, но больше не собираюсь этого делать. Я посмотрю ей прямо в глаза, но ты должна мне всё рассказать.
Эмили внимательно посмотрела на меня.
— Ты говоришь от сердца?
— Да.
— Ладно, хорошо. Я не только отведу тебя к Грозовому Перевалу, я ещё и расскажу тебе то, что на самом деле произошло в ночь, когда родилась наша новая знакомая. Но прежде пообещай мне одну вещь.
— Что хочешь — только расскажи!
— Поклянись не спрашивать, откуда мне это известно.
— Клянусь. — В моём голосе звучала искренняя радость; я готова была обуздать свой язык ради частичного удовлетворения любопытства и мира в семье.
— Ну ладно.
Мы пошли вдоль сужающегося просёлка, перепрыгивая через ручейки талых вод, она рассказывала, а я слушала следующую повесть:
Вообрази, как это могло быть, как это было.
Вообрази: три свечи прилеплены воском к каминной полке. (Кто-то торопился.) Их дрожащее пламя освещает спальню (ту самую, где мы сегодня побывали), но изящно обставленную во вкусе прошлого столетия. Здесь недавно принимали роды, судя по всему — тяжёлые. Везде кровь — слишком много человеческой крови, — окровавленное тряпьё, тазы с окровавленной водой, окровавленные свивальники младенца, который орёт в колыбельке, поставленной в изножье кровати, на пропитанных кровью простынях лежит женщина.
Женщина. Кто-то надел на неё длинную кружевную сорочку, словно обряжал покойницу. Она и впрямь почти покойница — серая кожа натянулась на скулах, глаза закрыты… дыхания не слышно. Но пульс ещё слабо бьётся на горле и чуть сильнее на запястье, которое держит…
Муж. Он сидит на стуле подле умирающей. Одна его белокурая прядь в крови. При каждом вдохе из груди его вырывается рыдание.
Служанка. Обмякла на стуле в углу. Младенец, белокурый в отца, кричит. К нему никто не подходит. На каминной полке, кроме свечей, стоят часы. Они тикают в унисон.
Час по полуночи. Окно открыто, ночной ветер колышет занавеску.
А это что? Шелестение плюща за окном? Занавесь колышется сильнее. За подоконник цепляется рука. Рывок мощного, одетого в чёрное плеча, мелькание белоснежного кружева. На озарённом свечой подоконнике появляется блестящий чёрный сапог.
У мужа вырывается сдавленный крик.
— Хитклиф!
При звуке этого имени женщина на кровати вздрагивает.
Муж ещё рыдает, но находит в себе силы потянуться к сонетке звонка.
— Стой! — жутким голосом произносит Хитклиф. — Стой, если тебе дорога её жизнь, а коли этого мало, если тебе дорога твоя!
Одной рукой он выхватывает пистолет, другой вынимает из кармана флакончик с алой жидкостью. В пламени свечей она вспыхивает рубиновым светом.
— Помнишь? Я её спасу, если тебе хватит ума не мешать.
Он обходит кровать, встаёт на колени напротив мужа, кладёт пистолет на подушку рядом с головой роженицы. «Заряжен и взведён, — бросает он мужу, — и я с огромной радостью проделаю дырку в твоей голове, если ты дашь мне повод».
Теперь слышны только крики младенца.
Хитклиф убирает с лица женщины спутанные пряди, нашёптывает на ухо нежные слова.
Муж и служанка (она проснулась; о да, она-то ничего не пропустит) смотрят, как Хитклиф откупоривает флакончик и вливает несколько капель в стиснутые зубы женщины. Он гладит её шею.
Муж, служанка, влюблённый подаются вперёд. В тело женщины возвращается жизнь; его сотрясают конвульсии. «Ты убил её!» — кричит служанка, но муж поднимает руку. Судороги стихают; румянец поднимается от груди к горлу и лицу. Глаза открываются. Они живые, лучистые, влажные, бездонные.
— Кэти, — говорит Хитклиф. Его голос доносится как бы издалека.
— Ты вернулся, — говорит Кэти отчётливо и глядит на Хитклифа. Тот не находит слов, только сжимает её руки и покрывает их поцелуями. Муж сглатывает, но ничего не говорит.
— Ты вернулся, — повторяет она. — На этот раз вернулся. Но ты снова от меня уйдёшь.
— Никогда, Кэти, — произносит Хитклиф. — Никогда больше.
Его руки пробегают по ночной рубашке, ласкают её с головы до ног, словно восстанавливая в памяти очертания тела.
Она тянется рукой к его лицу.
— Значит, я умерла? И забрала тебя с собой, как желала? И теперь мы оба — ангелы в дивном мире, куда заглядывали прежде?
— Нет, Кэти, мы живы. Я здесь, с тобой, в твоей спальне.
— Но где дубовые панели? Где наши книги? Это не наша спальня! Здесь Нелли и Эдгар… Что это значит?
— Вспомни, Кэти! Мы уже не дети, мы не в Грозовом Перевале! Ты жена Эдгара Линтона, который так тихо сидит сейчас у твоей кровати. Ты родила от него ребёнка. Ты — хозяйка Мызы Скворцов. Я пришёл, чтобы забрать тебя отсюда — от мужа, от ребёнка, от всех. Ты идёшь со мной, Кэти?
