крашеной тканью, стояло блюдо с сушеными яблоками, в глиняной вазе – засушенный чертополох. Эйонна рассматривала и трогала ткань на рукаве Гвендис:
– Какая тонкая… Это ты сама соткала?
Гвендис готова была сказать, что купила эту ткань на рынке. Но в языке небожителей не было слова «покупать» и слова «рынок». Пока Гвендис придумывала, что ответить, Эйонна догадалась:
– Конечно, это подарок кого-нибудь из мужчин? Я тоже не тку на себя.
Эйонна продолжала считать Гвендис утешительницей.
– Да, удивительно, в Бисмасатре ткут лучше нас! – на глазах у нее показались слезы.
Вообще Гвендис за вечер несколько раз заметила, что Эйонна то как-то слишком оживленно смеется, то в ее голосе слышатся с трудом сдерживаемые рыдания.
– Что с тобой? – коснулась Гвендис ее руки.
– Жизнь кажется такой тоскливой и бессмысленной. – Эйонна вздохнула. – Мы одни на всем свете, за этой стеной, которой на самом деле даже и нет. Как будто мы уже умерли, и нам снится, что мы еще живы… Я по ночам просыпаюсь от ужаса, что мы все в могиле… – Она легким жестом – одними пальцами – вытерла влажные веки и стряхнула слезы, засмеялась. – Нельзя думать об этом, надо думать о радостном.
– У тебя тревожные предчувствия? – понимающе кивнула Гвендис. – Это еще и потому, что ты устала. Ты так права, что поддерживаешь радость в себе и в других! Жизнь здесь действительно очень тяжелая, и небожители больны просто от самой жизни. Вы очень сильные – ты, Итвара, другие, кто в силах еще радоваться и надеяться.
– Больны от самой жизни? – Эйонна оперлась на подлокотник кресла обеими руками, сплела пальцы и положила на них подбородок, внимательно глядя на Гвендис. Ее темно-русые блестящие волосы спадали волной до пояса.
– Да, как сказал один умный небожитель про другого – «он умер от Сатры», – вспомнила Гвендис. – Здесь больны почти все, кого я видела. Душа может быть так же ранена, как и тело. И тяжелее всего сознавать, что эти болезни можно было бы вылечить, если бы жизнь не была такой тревожной, опасной…
– Бессмысленной, – подхватила Эйонна. – Я, утешительница, это хорошо вижу. Они часто ко мне приходят… «Тоска, душа болит», – говорят. У меня тоже болит, но мне кажется – у них сильнее. Каждый тирес ведь живет в страхе: кто что про него сказал, кто подумал, кто подсмотрел, кто замышляет, не теряет ли он сторонников?.. – Эйонна налила в кубки подогретого вина из котелка, что висел над очагом. – Я-то ничего не боюсь, мне нечего бояться. По крайней мере за себя… Но случись беда, я хотела бы защитить одного небожителя, – голос ее потеплел, и глаза снова заблестели от слез.
«Бедная Эйонна», – у Гвендис защемило сердце.
– Я понимаю тебя, – призналась она. – Я тоже…
– Я знаю, – быстро сказала Эйонна. – Ты – как я, утешаешь всех, но особенно любишь только одного, да? Я догадалась.
– Это так заметно? – улыбнулась Гвендис.
– Конечно, для меня – с первого взгляда, – подтвердила Эйонна. – Но мне страшно за вас. Ты говоришь, мы все больны. Это правда. Я вижу, что вы – нет. Вы здоровы, вы совсем другие. Наверно, как бы ни было вам тяжело в Бисмасатре среди человеческих племен, все же не так, как нам друг тут с другом, – горько усмехнулась она. – Но я боюсь, что среди нас и вы станете больными.
– Бывает здоровая и нездоровая жизнь, – ответила Гвендис. – Если жизнь вызывает болезни, надо ее менять. Нельзя жить по-прежнему, это то же самое, что пить плохую воду. Нельзя пить гнилую воду и нельзя есть испорченную пищу; точно так же нельзя жить по законам, которые приводят к болезням. Я понимаю, что многих жителей Сатры уже не спасти. Они перешли за черту, и их болезнь необратима, а вся обстановка жизни поощряет и усиливает ее, – говорила Гвендис, вспоминая Тесайю и Орхейю. – Можно сделать только, чтобы они меньше приносили разрушений себе и другим. А ты, Эйонна, просто устаешь. Ведь тебе приходится выслушивать жалобы тиресов, следить за их мыслью, сопереживать…
– Да, – кивнула Эйонна, – верно. Все их страхи, тревоги, подозрения, обиды… – Она поморщилась. – И Тесайя… когда слушаешь его, кажется, что сходишь с ума.
Гвендис вопросительно посмотрела на Эйонну.
– Ему нравится боль, – пояснила утешительница. – Он просто весь дрожит от восторга, когда рассказывает о страданиях – будь то Жертвы или других. Он готов плакать, как он говорит, от сострадания и жалости – но я вижу, что он сам готов наносить раны, а потом плакать и жалеть. И еще он готов часами сидеть с кем-то из своих «верных», утешать, гладить, смотреть в глаза – но не любит тех, кому его сострадание не нужно. Мне кажется, если бы твой Сияющий стал его «верным», Тесайя быстро бы от него избавился – он слишком открытый и светлый. А ваш Сполох – веселый, Тесайя таких на дух не переносит. Он вообще готов убивать всех «бесчувственных», и когда напьется – бранит их последними словами, желает им зла. Он сам себя доводит до безумия, когда описывает, как будут есть Жертву: какие мы мерзкие и жалкие и как мы будем есть его, осознавая собственную вину. А как его сторонники убивают тех, на кого он их натравит! Гораздо хуже, чем убьют Жертву в будущем – забивают камнями до смерти!
– Я слышала, – печально подтвердила Гвендис.
– И этих ему не жалко, он торжествует… – Эйонна перевела дыхание и продолжала: – Для того чтобы ему было хорошо со мной, Тесайя обязательно сначала меня доводит до слез разговорами. Это легко, ты же видишь, что у меня глаза на мокром месте. После его ухода я могу прорыдать до утра.
– От этого ты и плачешь все время, что тебе приходится служить таким, как он, и впускать их в свою душу! – возмущенно сказала Гвендис. – Он играет на твоей душе, как на арфе.
– Тесайя хуже всех, – повторила Эйонна. – Другие еще ничего, они просто… обыкновенные. С ними легче. Но я не отказываю Тесайе. Иногда мне так не хочется его пускать! Но я думаю: тогда он нарочно начнет делать Итваре всякие гадости, чтобы мне отомстить. Поэтому я принимаю его и ложусь с ним в постель. Тесайя очень злой в душе и холодный, берегись его.
Гвендис взяла руку подруги в свои ладони.
– Тебе надо не только доставлять радость другим, но подумать о себе. Хочешь, приходи ко мне в гости почаще? Ты бы развеселилась. А я сделаю тебе отвар, который дает хороший сон и прогоняет мрачные мысли, – ласково говорила Гвендис.
Эйонна благодарно пожала ее руки в ответ.
– Скажи, а Итвара ведь тоже болен? – тревожно спросила она. – У него так часто бывает тоска… Может быть, ты поможешь ему? Когда мы вместе, то оба выздоравливаем, и он становится веселым и уверенным. Но когда он один, он горбится, как старик, и кажется совсем бессильным…
– Я постараюсь, Эйонна. А хочешь, поедем гулять в лес? Там снег и мороз… Я позову Дэву, а ты – Итвару. А Сполох видел в лесу какую-то удивительную большую собаку!
– Нам всем будет весело! – засмеялась Эйонна, хлопнув в ладоши, и сейчас же серьезно нахмурилась. – Значит, надо менять законы Сатры – не так, как говорится в Своде и Приложениях, а так, чтобы мы могли стать здоровыми?
Гвендис согласилась:
– Да. Когда Дэва был болен… Ему было очень плохо, Эйонна, он даже боялся спать по ночам… И я читала много лекарских трактатов о душевных болезнях, чтобы ему помочь. Большая часть того, что зовется пороками, одновременно описаны в книгах, как признаки болезней. Страхи, жестокость, сладострастие, зависть, тоска, насилие…
– И у Сияющего тиреса это было? – изумилась Эйонна.
– Не это. Он, как твой Итвара, мучился от тоски. Не хотел ни с кем разговаривать. Я помню, он все время молчал, даже когда я его о чем-нибудь спрашивала, а если отвечал – то коротко и так отрывисто, точно разучился говорить.
Эйонна сказала:
– Вот почему мне казалось, что вы тоже грустные, как мы с Итварой. Вы так печально иногда смотрите друг на друга. Ты не думай, этого никто не замечает, только я! Это потому, что у Сияющего запечатана память, и никто не знает, что будет с ним дальше?
– Да, – опустила голову Гвендис. – Как ты все видишь?
– Мне приходится очень много видеть того, что не видят другие. Ну, понимаешь, чтобы уметь
