– чужой Гвендис даргородский народ.
Сполох погасил все светильники и очаг. Зал утонул в полумраке, среди которого слабо мерцал огонек в руке Гвендис. Через миг огни в доме будут зажжены опять – от нового, Ярвенниного огня. Так солнце почти умирает в ночь солнцеворота, и наступает тьма, после которой зажигается новый свет. Гвендис показалось на миг, что вот она сейчас зажжет Ярвеннин огонь, и все с этой минуты пойдет по-другому.
Дайк, стоя в углу, не сводил с Гвендис взгляда: обряд хозяйки брал его за душу. Ему чудилось, Гвендис в самом деле творит защиту для них в эти темные дни. Острее обычного он сознавал, что любит ее и что это она – «предивная и светлая хозяйка», зажигательница очага.
Неподвижно глядя перед собой во мрак, различая лишь плошку светильника, который ей нужно было засветить первым, Гвендис произнесла на языке Даргорода:
– Хозяйка Ярвенна, пошли нам много светлых дней, когда солнце будет совершать новый круг. Храни нас.
Она чувствовала, что за ее спиной стоят Сполох и Тьор, затаив дыхание. Для Тьора она повторила по- хельдски и договорила слова осеннего обряда:
– Проведи нас через темные дни, через холод и мрак, к свету и теплу.
Гвендис поднесла тлеющий трут к фитильку.
Светильник засиял. Гвендис взяла его и постояла, держа плошку на одной ладони и заслоняя колеблющееся пламя другой. Затем медленно пошла по залу, наклоняясь к другим, погашенным светильникам – казалось, они вспыхивают от ее прикосновения. У очага Гвендис задержалась.
– Пусть всегда горит огонь в нашем очаге, – сказала она и поднесла светильник к дровам.
Дрова занялись.
Гвендис откинула голову, вздохнула и улыбнулась.
Она подошла к столу и взяла кубок с вином, отдала его Сполоху. Сполох с поклоном принял. Кубок пошел по кругу.
Праздновали недолго. Главными на Ярвеннины дни всегда были игрища, а какие игрища в Сатре? Отведали угощения, выпили вина и разошлись из-за стола.
Дайк заглянул к Гвендис в ее маленький покой, совсем темный, зато теплый из-за обшитых деревом стен. Ему хотелось поговорить с ней. Было тесно, но Дайк не сел: он ходил по маленькой пристройке Гвендис, как волк по клетке. Его тень металась по стене.
Гвендис молча сидела на краю сколоченной из досок кровати, грея руки об кружку с травником. В полумраке ее волосы, закрученные в узел, казались почти такими же темными, как платье.
«Если я скажу жителям Сатры, что так, как они, жить нельзя, что это будет? – сомневался Дайк. – Новое учение тиреса Дэвы?» Дайк недоверчиво покачал головой.
– Мы отметили Ярвеннин день, солнцеворот, – сказал он Гвендис. – Вера Сатры вся книжная и словесная, в ней нет связи с жизнью, с коловращением солнца, и даже Жертва у них – кто-то потусторонний, который уведет их из этого мира. Смотри, у них даже нет любви: кажется, будто в Сатре живут одни мужчины, и Эйонна – единственная утешительница на всех. А Ярвенна зовет своих детей греться у очага, зажженного рукой женщины, как сегодня – твоей. Но падшие небожители отделены от нашего мира невидимой Стеной. Они и впрямь дети Жертвы, им не нужно ничего, что у нас есть.
– Знаешь, я думаю… – тихо произнесла Гвендис. – Я уже говорила Эйонне, что здесь все больны – больны Сатрой. Помнишь, Дварна хотел, чтобы этот юноша, Адатта, погиб за него на поединке с тобой, и сам Адатта тоже хотел погибнуть. Недавно мы говорили о Тесайе. Он, наверно, тоже был бы рад, чтобы за него бросился в пропасть Орхейя, а он бы потом мог страдать и терзать себя чувством вины… – Гвендис вздохнула. – Здесь все иначе. И дружба другая, и честь другая. Но есть и настоящее… – сказала она. – Такие, как Эйонна, Итвара – они понимают добро и зло так же, как мы. Их особенно жалко…
– Да, – тихо подтвердил Дайк.
Он чувствовал себя таким усталым, что пересел на пол к ногам Гвендис и положил голову ей на колени.
– Ты все сделал хорошо, – продолжала Гвендис, опустив ладонь на его волосы. – Правильно сделал, что пощадил Адатту. Ты много тревожишься и грустишь, но здесь, в Сатре, это так и будет…
Гвендис читала в целительских трактатах, что безумие и тоска тоже могут распространяться, как мор. Она добавила:
– Но мы победим это в своем сердце.
Сполох целые дни пропадал на охоте. Он ставил силки на зайцев, которых в одичавших садах расплодилась тьма. Не меньше тут развелось и серых куропаток, но жители Сатры считали птицу нечистой пищей. Дайк объяснил Сполоху, почему. Мол, птицы летают высоко по небу и когда-то легко перелетали через Стену из «скверного» мира в «чистую» Сатру и обратно. Охотник выслушал и от души выругался: «Придумают абы что! Куропатка им „летает высоко по небу“. Он узнал, что рыбу из реки ловить нельзя, а из озер можно. Парень сделал прорубь и ставил верши.
Однажды Сполох опять повстречал большого косматого пса, которого раньше назвал то ли Волчком, то ли Серым. Пес вышел к озеру, где Сполох выбирал рыбу из верши. Он был так занят добычей, что сперва даже не заметил гостя. Псу пришлось негромко гавкнуть. Увидав совсем недалеко от себя крупную собаку с хвостом-бубликом, с широколобой мордой и приветливо высунутым языком, Сполох замер на месте. У него даже сердце защемило.
– Иди, голубчик, ко мне! Серый! Иди! Рыбки?
Он кинул псу рыбину, а огромный пес посмотрел на него с такой деревенской простотой, что парень готов был кинуться к нему на шею. Пес быстро съел угощение, как языком слизнул. Сполох подошел ближе:
– Волчок, милый, дайся погладить!
Пес разинул пасть, точно улыбнувшись. Но даже в улыбке чудилась умудренная жизнью печаль. Сполох приблизился и сперва осторожно, потом смелей погладил тяжелую морду:
– Ах ты, милый. Глаза у тебя какие коровьи!
Пес смотрел на него пронзительно разумным взглядом. А Сполох, погладив и приласкав собаку, вдруг приобрел осанку хозяина. Выпрямившись, он уверенно сказал:
– Ладно, Серый, пошли.
Он собрал добытую рыбу и зашагал в сторону города через дебри запущенного сада. Пес поколебался и вдруг покорно потрусил за ним: проводил до самых развалин и остался сидеть возле них, понурившись, словно дал себе слово дожидаться хозяина на этом месте.
Сполоху вздумалось отыскать Тимену. Он сочувствовал бродягам, потому что в глубине души сам ощущал себя таким: живи он в Сатре, лучше бы носил обноски и спал на холодной земле у потухшего костра, чем служил тиресам.
Сполох углубился в заросли бесшумно и ловко, так что даже снег не отряс с ветвей. Внезапно кусты всколыхнулись, и навстречу ему вышел Серый.
– А, вот и ты! – обрадовался Сполох, точно его ждал.
Пес вздохнул и навострил уши, помахивая хвостом.
– Я так и знал, что встречу тебя! На. – Сполох достал из-за пазухи хлеб и протянул собаке.
Серый неторопливо притрусил к нему, осторожно взял хлеб из рук, проглотил и продолжал стоять, широко раздвинув мощные лапы.
– А теперь, брат, мне надо одних тут найти. – Сполох присел на корточки и погладил Серого. – Жалко, ты не понимаешь…
Серый неожиданно встряхнулся, издал что-то среднее между коротким воем и долгим зевком и, неуклюже прыгнув в сторону, оглянулся, потоптался на месте.
– Это что? – понял Сполох. – Смотри-ка… ты, значит, меня понимаешь?
Пес разумно смотрел на него желтыми глазами, потом сделал еще шаг в глубину зарослей.
– Ну, брат, веди!
Они шли, проламываясь через кусты, Сполоху приходилось нагибаться под низкими ветками диких яблонь. Пес бежал то впереди, то рядом. Сполох помнил, где впервые нашел Тимену в овражке – у самой стены. Должно быть, и землянка бродяг где-то там.
Вдруг пес начал принюхиваться, повернув голову.
