– Кто?
– Те, кого привлекает жена Алонсо.
Он увязает все глубже. Ему хотелось бы очутиться далеко-далеко от домика в Витроле, столь же спокойного, как и эта женщина, которая явно издевается над ним.
– Чаще всего сюда приезжают новички.
– Новички?
– Ну, да, новички и в строительном деле, и во всех остальных делах тоже.
– Это в каких?
– В тех самых, мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда.
И опять стены стискивают Луи, точно западня: только на этот раз он полез в нее добровольно.
– Наслушаются они, как Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность, выпьют как следует – и сюда. Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бы человек серьезный.
– Я человек серьезный.
– Ладно. Тех я еще понимаю, а вот вас…
– Я пришел…
– Случайно, да? Я жена Алонсо.
– Знаю.
– В таком случае, пошутили – и хватит.
Подобно большинству старинных городов, Марсель не создан для такого оживленного уличного движения. Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку.
Мари нравится эта кутерьма: треск моторов, скрип тормозов, храп мотоциклов, громкие возгласы и крикливые разговоры. Ей удалось припарковать машину недалеко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она добирается до старого порта на троллейбусе.
Центр Марселя – это Канебьер и несколько примыкающих к нему улиц. Остальное – беспорядочное нагромождение домов либо вдоль бесконечно растянутых новых улиц, либо на холмах, что напирают на город с тыла и подковой охватывают гавань.
Когда Мари ходит по улицам Марселя, она всегда испытывает чувство раскованности и, что еще более странно, душевного покоя. В городе, перегруженном пешеходами и машинами, то и дело образуются чудовищные пробки, машины налезают одна на другую, сливаясь в пестрое месиво из автобусов, пикапов, троллейбусов, автомобилей различных марок; и все же Марсель не так угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и большие дома, витрины универсальных магазинов поражают своим великолепием.
Мартиг – жертва людского каприза; кому-то внезапно пришло в голову, что лучшего места не найти, – и вот у некогда спокойной глади залива возник порт для танкеров, а вокруг сомкнулось гигантское металлическое кольцо нефтеочистительных заводов. В тесных коридорах улиц, где машины едут, как в туннеле, а на узких тротуарах едва могут разминуться двое прохожих, эхо многократно отдается от стен, а понизу стелются прибитые ветром затхлые запахи нефти, – все это одурманивает и губит бывший рыбачий поселок.
Мари вспоминает цифру, недавно вычитанную в газете: через Мартиг проезжает свыше пятнадцати тысяч машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в среднем выходит более десяти машин в минуту. Так что не будет преувеличением заключить, что в часы пик через Мартиг проезжает около тридцати легковых машин и грузовиков в минуту. Вот отсюда непрерывная сдвоенная цепочка автотранспорта между Феррьером и Жонкьером. Мартиг никак не обретет равновесия – на каналах дремлют рыбачьи лодки, а едва подходит танкер – и разводят чудо-мост, самый дерзкий по замыслу мост во всей Европе. Мартиг все еще колеблется между своим безмятежным прошлым, которое, однако, разочаровывает, когда глядишь на это кладбище старых домов, и бурным настоящим современного города, разросшегося как семейство поганок.
Мари без труда нашла в магазине пластинок на Канебьере «Море» Клода Дебюсси. Она не решилась прослушать пластинку целиком – ограничилась только первыми тактами, от чего желание услышать эту музыку только возросло.
Она спешит подняться по Канебьеру и скорее попасть к Жизели, которую надеется застать дома; по понедельникам магазин, где она работает, закрыт. Жизель живет на довольно спокойной улице в близком к центру районе с забавным названием Равнина, хотя на самом деле он расположен на плоскогорье у подножия холма.
– Значит, вы тоже, как мальчишка, поверили россказням Алонсо?
– Не знаю. Я не хотел вас оскорбить.
– Меня уже давным-давно ничто не оскорбляет. Но признайтесь, что вы поставили себя в смешное положение…
– Извините.
– И теперь не знаете, как из него выйти. Неужели я вас так пугаю?
– Нет, мадам.
– Ладно, успокойтесь. Женщина, о которой рассказывает Алонсо, это не я. Дайте я вам все объясню, чтобы вы еще раз не дали маху. Я мадам Алонсо Гонзалес, законная жена рабочего- каменщика Алонсо Гонзалеса, который в данное время работает на стройке в Роньяке…
Луи уже не старается понимать. Не иначе как ему снится сон. Все это путаный сон: начиная с возвращения домой в тот вечер и кончая смехотворным визитом в этот домик в Витроле. Все сон: Мари, статуя, Мари Беррская, жена Алонсо.
– Та жена, о которой рассказывает Алонсо, существует только в его воображении. А поскольку вы ищете именно ее, вам не светит с ней повстречаться. Искать ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть бордель. Только позвольте заметить, что женатому человеку вашего возраста ходить туда постыдно.
– Если бы вы знали…
– Что «если бы я знала»? Что мужчины скоты? Ну так я знала это и до того, как вы сюда явились.
– Нет, мадам, я не виноват…
Луи необходимо излить душу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина – ведь он до сих пор не знает, кто из них двоих говорит правду: она или ее муж? Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти.
– Сидите, сидите. Я вам еще не все сказала.
Улыбка с лица мадам Гонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным.
– Вы увидите завтра Алонсо?
– Да, непременно.
– И он опять будет трепать языком про свои семейные передряги и шлюху-жену?
– Надеюсь, что нет.
– Не прикидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он не упустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намерены делать?
– Скажу ему все, что думаю.
– Зачем?
– Трепло он, вот что.
– А почем вы знаете, что он врет?
Стены наступают опять. Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Он выкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.
– Не вздумайте на что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое. Обещаете?
– Да, но…
– Никаких но… Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем.
– В голову… Он что, псих?
– Кто знает? Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель.
– Как кобель – я?
Старикашка с бородкой выскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак. Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается один рот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще одну историю, не понимая, кто с ним говорит – не эта ли статуя с провалами глаз на мертвом лице?
