Улицы небольшого города коротки и узки. Мари идет быстрым шагом. Никогда еще у нее не было такого желания идти, идти… Руки в равномерном движении касаются бедер. Колени приподнимают подол юбки. Высокие каблуки стучат по тротуару, цепляются за шероховатости асфальта, вывертываются, попадая в расщелины. Ступит левым носком на поперечный желобок, разделяющий тротуарные плиты, а правым как раз угодит на вертикальный, а через два шага – все наоборот: левый – на вертикальном, правый – на поперечном.
Прямо-таки игра в классы. Раз – правой, два – левой, три – правой, раз – левой, два – правой, три левой, раз – правой…
Мари не видит ничего, кроме своих ног, юбки, бугрящейся на коленях, да пазов между плитами. Плиты разные: здесь меньше, через несколько метров – крупней, потом их сменяет асфальт с торчащей из него острой галькой, которая впивается в тонкую подошву. Раз – правой, два – левой, три – правой, раз – левой, два… Черт!
Луи располнел. Она обратила внимание на это только сегодня, разглядев его пухлое белое брюшко, бледная кожа которого так резко отличается от темно-коричневых плеч и рук. Кожа такая бледная, словно она пропиталась штукатуркой, которую он целыми днями ляпает на стены. Он весь теперь будто из штукатурки – заскорузлый, корявый, неживой.
В фильмах режиссеров новой волны персонажи много ходят. В поисках чего они ходят? Своего прошлого, будущего, настоящего, которого словно бы нет? Когда идешь, мысли куда-то испаряются. Сколько времени Луи не был в кино? Многие годы! С тех пор, как перешел с поденной работы на сдельную. С тех пор, как у него поприбавилось денег.
Мало-помалу я привыкла к этой новой жизни, где не ощущается присутствие Луи. От него остаются дома, хоть он и отделал его заново своими руками, одни лишь застарелые запахи: от окурков в пепельнице, от спецовки и нательного белья, пропитанных потом и известковой пылью, – раз в неделю я пропускаю все это через стиральную машину, а по ночам – теплое от сна тело – оно находит меня ночью и покидает поутру, – да сальный котелок – я отдраиваю его, когда мою посуду. И только его сегодняшнее раннее появление выбило меня из колеи.
Он только мимоходом бывает в этой квартире, которую они купили на сверхурочные. Вначале они жили у матери Мари. Девичья комната стала спальней замужней женщины. Все произошло так естественно, будто само собой, без ломки старых привычек. Рождение Жан-Жака, а три года спустя – Симоны сделало тесноту просто невыносимой. Они сняли две комнаты, большую спальню и кухню в старинном доме в центре.
Город с развитием промышленности разрастался. В нем становилось все теснее, как и в их комнатушке, где вокруг постоянно толклись дети. Их присутствие постепенно разрушало интимную близость, выхолащивало отношения. И с каким же облегчением вздохнули они, купив себе квартиру на втором этаже дома с окнами на бульвар, откуда начиналась дорога на Истр.
Теперь у них был свой дом, и к ним вернулась полнота отношений первых месяцев брака. Если выглянуть из окна, то за проспектом видны черные водоросли на пляже, окаймляющем городской сад, деревья стадиона, а ночью – огни танкеров, стоящих на якоре в заливе.
Луи все переоборудовал сам – стены, перегородки – и несколько месяцев не помнил себя от радости, что вот стал настоящим домовладельцем. Но за радость приходилось расплачиваться сверхурочной работой, трудом в поте лица. И она померкла. Дом, мебель, холодильник, стиральная машина прибавляли одну квитанцию на оплату кредита к другой, и красивая квартира превратилась для него в общежитие, куда заваливаешься ночевать.
То же самое было с машиной. Этим летом он садился в нее два-три раза от силы. Первые недели он просто сходил по ней с ума. Чуть есть возможность – уезжал и катался, просто ради удовольствия сидеть за рулем. В один прекрасный день он решил опять ездить на работу на мотороллере, но воскресенья целиком посвящал машине. Рано поутру они выезжали на пляж, в Авиньон, Люброн, Севенны, на Лазурное побережье. В редкие минуты досуга он изучал карты и разрабатывал маршруты. По шоссе он гнал на пределе, испытывая потребность поглощать километр за километром.
Потом началась халтура – левая работа по субботам и воскресеньям.
Мари научилась водить. Теперь только она пользовалась машиной, возила детей на пляж, на прогулки.
Белое круглое брюшко!
Мари подошла к первому каналу, который прочерчивает с одного конца города до другого светлую голубую полоску. Через канал перекинуты два моста: один из дерева и железа, второй – разводной, только для пешеходов. Вдали виден мост Каронт – длинная черная кружевная лента, переброшенная через лагуну там, где начинается Беррский залив.
В аркады старинных домов на перекрестках встроены модернизированные магазинные витрины. Шум уличного движения бьет по голове. Сплошные контрасты: лодки, уснувшие на воде, и развязка шоссе, после которой машины, следуя друг за другом впритирку, атакуют один мост, чтобы тут же ринуться к следующему, недавно переброшенному через третий канал.
Город все время меняет облик, с трудом продираясь сквозь свои узкие улочки, каналы и наспех пробитые устья к окружной дороге. Он всеми силами тянется к пригоркам, где выстроились огромные новые дома; их белые фасады изрешечены проемами окон.
Двое туристов, мужчина и женщина, выйдя из малолитражки, останавливаются на берегу канала. Оба уже не первой молодости. Он обнимает ее за талию. На мгновение они застывают в красно-сером свете уходящего дня. Мужчина, протянув руку к старым кварталам, напевает:
«Прощай, Венеция Прованса…»
У него тоже круглый жирный животик, натянувший брюки и куртку. Женщина, улыбаясь, прижимается к нему. Значит, годы не сумели их отдалить.
Две собаки, обнюхивая одна другую, перебегают дорогу. Задержавшись и пустив бурую струю на колпак заднего колеса малолитражки, пес догоняет сучку и продолжает вокруг нее увиваться.
У скольких мужчин после тридцати пяти появляется жирный белый животик? Переходя мост по пешеходному деревянному настилу, Мари высматривает у встречных мужчин признаки живота под пиджаком или фуфайкой.
Ей стало вдруг стыдно за себя, за свое смущение в тот момент, когда Луи ее обнял, за свои проснувшиеся и неудовлетворенные желания, за всех этих мужчин, чьи животы она так пристально разглядывает. Ей больно от воспоминания, – смутного, как крыша, что проявится вдруг из тумана, – давнего, разбуженного этой тенью, промелькнувшей на узкой, продолжающей мост улочке, тенью обнявшихся парня и девушки в короткой юбчонке – она была точь-в-точь такой, когда Луи впервые прижал ее в углу парадного. Сегодня он уснул. Нет, ни время, ни жирное, выпятившееся брюшко, ни подросшие дети, ни годы брака тут ни при чем.
Перейдя мостик через второй канал с поэтическим названием Птичье зеркало, Мари останавливается на площади, где растут платаны. Толстощекие амуры посреди фонтана льют воду из рогов изобилия. Знаменитый своей живописностью квартал невысоких старинных домов, отбрасывающих в воду красные отражения крыш, стиснут со всех сторон и ветшает день ото дня. Это островок прошлого в центре города, дома жмутся к площади, сгрудившись в тени колокольни. Набережная позади общественной уборной и трансформаторной будки, парапет и лестница, спускающаяся к стоячей воде канала, всегда привлекали влюбленных, безразличных ко всему вокруг.
Они совсем такие, какими были Луи и Мари. А какими станут через год, десять, двадцать лет?
Листья на деревьях порыжели, многие уже гниют в бассейне фонтана. Сентябрь на исходе. Влюбленные не разговаривают. Время остановилось для них – для этих парней и девушек в брюках, – двуликий, но вместе с тем и единый образ. Сцепив руки и слив уста, они живут настоящим. И не ощущают ничего, кроме жара от взаимного притяжения тел.
Не надо им шевелиться. Не надо нарушать гармонии. Не надо ни о чем думать. И главное – о завтрашнем дне, о том, что будет и чему уже не бывать. Не надо им знать, что когда-нибудь у него вырастет брюшко, он будет зевать, зевать и уснет, а она разворчится, если ночью…
Пусть эти двое, застывшие здесь у парапета, останутся такими, как толстощекие амуры, которые не ощущают ни въедливой сырости, ни тянущего с моря ветерка, а главное – пусть и не догадываются, что
