бадминтон. Тебе тоже дадим попробовать, – улыбается мне Оля.
– Еще немного, и я начну тебя ревновать, – недовольно говорит Сережа.
– Сергей Борисович, иногда вы просто становитесь невыносимым. Вам жаль для брата времени? Или боитесь, что я с ним уйду от вас?
Сережа как-то фыркает в ответ.
Мы снова в лифте. Я опять испуганно оглядываюсь. Я не люблю это место. Я жду, когда же откроется дверь. Я хочу выйти отсюда. Оля видит, что я боюсь. Но она не понимает чего.
– Костя, неужели ты такой трусишка? Ты почему боишься лифта? Он же совсем не страшный.
Она не понимает. И никто не понимает меня. Даже мама. Хотя она чувствует больше всех остальных.
Солнечный денек! Обожаю такие. Особенно когда тепло и можно ходить в футболке. Обычно я сразу же бегу в песочницу. Но не сегодня. Мне ужасно любопытно, что такое бадминтон. Я смотрю на Олю с Сережей. Они достают из чехла по ракетке. Потом встают по разные стороны сетки. Они начинают перебрасывать друг другу маленькую белую штучку. Я смотрю за ними. Им хорошо. Они смеются. Я так редко вижу смеющегося Сережу. Я понимаю, что нужно, чтобы развеселить маму. Не лото. Нет! Даже не хоккей! Две бадминтонные ракетки и эта белая штучка, которая так здорово летает туда-сюда. Тогда она снова станет беззаботной и радостной!
Зазвонил Сережин телефон. Он остановился и отошел. Наверное, там кто-то очень важный. Иначе не может быть. Иначе, что могло отвлечь его от этой игры? Я стою и смотрю на ракетку. Я тоже хочу радоваться. Я тоже хочу так здорово перебрасывать волан через сетку. Оля видит это. Она берет Сережину ракетку и протягивает ее мне.
– Костя, хочешь попробовать?
Я с радостью хватаю ручку ракетки.
– Не так. Не хватай ее, – почему-то смеется она.
Наверное, я сделал что-то не так. Оле от этого смешно. Но мне нравится, когда она смеется. Она делает это по-доброму. Она это умеет. Сережа – нет. Ему почему-то нравится, когда людям рядом больно. Он любит эти нехорошие комедии. Там люди падают, бьют друг друга. Мне жалко их, а Сережу это смешит. Наверное, Оля не стала бы смеяться. Ей тоже было бы жалко этих людей, которым больно.
Оля учит меня как правильно держать ракетку. Она учит отбивать воланчик. Сначала у меня не получается. Почему-то я не могу попасть ракеткой по этой белой штучке. Он постоянно так и норовит проскочить совсем рядом. Но вот мне удалось! Я отбил назад волан! Потом еще раз. И еще. Правда, он так и норовит улететь куда-то в сторону. Не там, где стоит Оля. Но скоро и это проходит. Прошло совсем немного времени, и мы уже так здорово перебрасываем друг другу волан!
Сереже это не нравится. Я вижу. Он недоволен. Но я же забрал ракетку не навсегда. Я поиграю чуть- чуть и верну ее Сереже.
Сережа
Этот Клепа – талант уникальный. Когда бы он мне ни позвонил – всегда самое неподходящее время. Это его дар! Вот и сейчас, только-только мы с Олькой разыгрались, черт его дернул набрать мой номер! Ладно бы по делу! Шпоры ему, видите ли, нужны на пересдачу. Урод! А я-то чем помогу? Сам половину у Ольги скатал. Нет, все брось, изволь отвечать ему.
– Кому, в конце концов, это надо: мне или тебе? Вот и приезжай ко мне – получишь, что хотел. Отсканировать и по мылу переслать? Ну ты, Клепа, даешь! Ага, сейчас побегу сканировать шпоры, которые нужны тебе! С какой стати? Не буду я этой фигней страдать! Надо оно мне? Короче, подъезжай, получишь шпоры. Ты в Дмитрове? Прости, но это уже твои проблемы. Все. Давай, пока!
Пока я трепался с этим лузером, мое место занял Костян. Это еще что за новости? Ольке, я смотрю, нравится гонять с ним в бадминтон. С дауном. Какого черта она с ним возится? Она же пришла ко мне, значит, и играть должна со мной!
Я поднялся на ноги. Сейчас отберу у нашего дауна ракетку и снова буду гонять волан с Ольгой. Уже по- нормальному, а не просто перебрасывать его из стороны в сторону. Тоже мне, детский сад!
Я уже было двинулся к брату, но остановился. Черт его знает что такое! Ну не могу! Смотрю на него и вижу: большей радости для него и не придумать! Знай себе в бадминтон гоняй! Как-то не по себе стало даже. А и черт с ним! Пусть бегает. Я и так обойдусь. Опять же, отбери ракетку – ныть начнет! Ноутбук, жаль, не взял. Ладно, на скамеечке посижу, погреюсь на солнышке. Все равно хорошо.
Сегодня Сережа уходит к Оле. Он дождется, когда папа придет домой. Потом возьмет букет и уйдет. До утра. Цветы он купил заранее. Поставил в вазу. Огромный такой букет. Почему-то их принято дарить. Но почему для этого надо срезать живые цветы? Какая польза от них – мертвых? Они постоят неделю, а потом их выбросят.
Я помню, в огромном магазине я увидел зеленый уголок. Там, в вазах, стояли цветы и деревья. Красные, белые, желтые. Еще невесть какие! Длинные-длинные, как в мультике про Маугли. Колючие, как ежики. Крохотные деревья. Я смотрел на каждое из них. Мне было так интересно подойти к каждому цветку, посмотреть на него вблизи, понюхать! Я долго-долго был там. Когда вернулся, увидел, что мама купила небольшую вазочку с деревом. Настоящим! Только очень маленьким. Это было давно, но дерево до сих пор растет на подоконнике. Я каждый день прихожу смотреть на него. Хочу увидеть, когда оно станет большим. Таким же, как деревья во дворе. Но пока оно продолжает быть маленьким. Совсем. Но все равно я радуюсь ему. Гораздо больше, чем цветам в букете. Наверное, дарить мертвые цветы – обряд взрослых. Обряд, который я никогда не пойму.
Приходит папа. Уставший. Вымотанный. Сережа молча берет цветы и уходит. Мы остаемся вдвоем. Папа и я. Папа любит рассказывать про работу. Очень. Каждый вечер. Пока мама готовит ужин. Папа садится рядом и долго-долго говорит о работе.
Мама слушает. Наверное, она любит слушать, что говорит папа. Ведь каждый вечер она слушает его. А потом начитает говорить сама. Мне трудно понять смысл. Ведь взрослые разговаривают на каком-то своем языке: повышение, увольнение, объем продаж, выручка. Наверное, я тоже когда-нибудь научусь говорить на этом языке.
Папа страшно не любит какого-то мистера-дристера. Тот чего-то не может понять. Но зачем его за это ругать? Ведь можно просто объяснить. Я тоже часто чего-то не понимаю. Но меня за это не ругают. Мама объясняет мне все, что непонятно. Может, папе стоит попробовать? Может, мистер-дристер все поймет? А еще папа смеется над Фирсовым. Тот очень часто болеет. Но зачем тогда над ним смеяться? Его надо пожалеть.
Когда я болею, мама дает мне лекарства и разные варенья. Если бы не они, я бы боялся болеть. Ведь лекарства такие горькие и противные. А уколы и горчичники – такие болючие! А еще в такие дни мама меня жалеет, и я выздоравливаю. Наверное, Фирсову не хватает жалости, оттого он и болеет. Я хочу рассказать обо всем этом папе. Очень. Но все равно он меня не поймет. Я просто сижу за столом и молча смотрю на него.
Папе это не нравится. Он звенит посудой и грохочет дверками шкафчиков. Он хочет что-то сказать. Нет. Ему необходимо что-то сказать. Я чувствую. Но он почему-то молчит. Но я знаю: он заговорит. Он не может не говорить. Говорить по вечерам о работе – это его обряд.
Папа
Обычно по вечерам меня встречала Юля. Это так важно – поговорить с близким человеком. О работе, о чем же еще? Это пусть бабки безмозглые языки у подъездов себе чешут о чем ни попадя. Времени прорва, вот и кудахчут целыми днями. Вспоминают, как им раньше хорошо жилось. Раньше и колбаса была вкуснее, и молоко молочнее, и люди человечнее. Что за бред! «Раньше» ушло. Все. Нет его больше. Но нет, чешут языки. Мне бы их проблемы!
На работе приходится трижды взвешивать каждое свое слово: «Все, сказанное вами, может использоваться против вас». Это про наш офис. Кругом – быдло. Тот же Сергеев, подлец тот еще. Пришел к нам, когда уже стало ясно: контора процветает. Три высших, послужной список, хоть в рамку. Ко мне его в замы.
– Этот молодой человек имеет очень богатый опыт в вопросах организации каналов сбыта. Все проекты, которыми он руководил, блестяще реализованы.
А я смотрю на него, ну крыса крысой. Щуплый какой-то, волосы назад зализаны, нос острый, ну прямо
