дней он наблюдал аистов – они много летали, кормились в разных местах, и он понял, что птицы здешние и у них должно быть гнездо, где они вывели птенца. Он искал его, но не нашел.
Зимой он прочитал о них все, что удалось разыскать, сделал хорошую подборку материалов, созвонился со специалистами. Это, без сомнения, был редкий, краснокнижный вид – Ciconia nigra – аист черный. Заповедник существовал уже тридцать лет, а никогда раньше их здесь не видели. На всю огромную территорию всего одна пара – удивлялся Печников. И он решил найти гнездо. И описать. Где, как и чем кормятся, понаблюдать за птенцами, отснять. Обозначить особо оберегаемую территорию, чтобы никто туда не лазил. С орнитологом из заповедника обсуждать ничего не стал – все в один голос утверждали, что птицы очень осторожные и, если потревожить, могут бросить гнездо. Их орнитолог – Печников недолюбливал его за лень и глупость – обязательно бы все испортил.
Весной, в конце мая, снег еще лежал по ключам, Печников специально забрался сюда с оказией, посмотреть – вернулись ли аисты, но гнездо решил пока не искать. Вернее, не стал подходить близко. Наблюдал за ними издалека, с вершин окрестных сопок, и понял, что это была та же пара и что гнездо у них где-то в верхах Ивановой пади. Печников решил вернуться в конце июля, понаблюдать еще раз, не пугая, а когда птицы улетят, уже смело искать гнездо. Но припоздал недели на две. После майских ночевок в лесу опять прихватило почки, и он до середины июля пролежал в больнице. Вот только теперь удалось – доктор очень упирался, уколов с собой надавал...
«Селятся в глухих малодоступных лесах со старыми деревьями вблизи болот, озер и речек, – читал Печников про „испанского черного“. – Пугливая, скрытная птица. Крайне редок. Под угрозой исчезновения... Включен в Приложение 2 „Конвенции“».
Все точно так же, как и с нашим, размышлял Печников, удивительно, один вид с белым аистом (даже в одних стаях в Африку могут лететь), но белый среди людей живет, как у себя дома, а этот вот...
Он выковырял тушенку, перемешал и понес в зимовье. Из кастрюльки вкусно пахло, даже есть захотелось. Печников сел за стол, положил половину макарон в тарелку и взял ложку. Сам думал, что сейчас будет делать. Время – восемь. Схожу за вещами. Раза за два перетаскаю. Потом навес починю...
Он налил себе чаю, макнул туда сухарик, посыпанный маком, и вышел из зимовья. День разбегался. Становилось жарко. Печников вспомнил, что хотел нарезать молоденьких маслят, росших на полянке, сразу за зимовьем. А то зачервивеют за день. Поставил недопитый чай на печку, взял миску и заторопился за избушку, даже злился на себя – и встал поздно, и тут уже два часа всякая ерунда...
Маслята вылезли под молодой еловой порослью. Блестели скользкими красно-коричневыми шляпками по седому мху. Он ползал на коленях, срезал аккуратно, стараясь не навредить грибнице, и наткнулся на высохший росомаший помет. Покрутил его лезвием ножа – точно. Она, сволочь. Печников и зимой об этом думал. Росомаха – единственная, кто могла разорить гнездо и сожрать птенцов. Соболишко – мелочь, близко не подойдет, а эта не пропустит. Печников бросил грибы, кряхтя, встал с коленей и пошел в зимовье.
Он собрался, надел пустой рюкзак, бинокль, взял свою палочку и отправился за вещами. Надо было подняться вверх по Анаю, перейти его по перекату, спуститься другим берегом к Лене и дальше идти вниз вдоль реки. Тропа везде была хорошая. Печников шел бодро, рассчитывая быстро управиться, а вечером сбегать на ближайшую сопочку и посмотреть в бинокль. Обходя скальный прижим, поднялся на каменный утес над Анаем. Огляделся. Он любил эти скалки. Вокруг хорошо все было видно.
На востоке в сизой дымке синели высокие горы, а за ними. Печников заслонился, прищурился против солнца. Нет, сейчас их не было видно. Просто он знал, что там, в трех днях пути, за горной грядой греется в утренних лучах самое красивое озеро на свете. И можно туда сходить. Ну, может, и не за три дня, он посмотрел направо, где зеленые таежные просторы упирались в скалистые склоны Анайского хребта. Самый короткий путь, по Анаю, был уже не для – него. Но прямо перед ним лежала широкая, заросшая лиственницей и елкой долина Лены – сопки пологие, мягкие. Гуляй не хочу! Печникову так захотелось пойти куда-нибудь далеко, как когда-то ходил он в маршруты, описывая живой мир заповедника, пойти с рюкзачком, в котором котелок, топор да банка тушенки. Так, чтобы никто не знал, куда он ушел и когда вернется.
Речка негромко шумела внизу в редком уже утреннем тумане, синички, перепархивая, осторожно тинькали. Печников тянул в себя смолистый листвяшечный запах, и такой молодой прытью и радостью отдавало в душе, такими глупыми надеждами, что даже слезы навернулись и потекли морщинами. «Господи, помру ведь, а это все так и останется. И кто-то молодой и здоровый пойдет в этот маршрут, не может не пойти, и будет смотреть на сопки с этих скал, и жечь ночной костерок под кедром, и думать, что все еще впереди...
За что?! За что дал мне Господь все это? Зачем? Чтобы потом отобрать?» Он не верил в загробный мир, просто не мог представить, что может быть что-то лучше, чем эти сопки, реки, скалы и даже этот высохший седой мох под ногами. Он задрал голову, унимая быстрые старческие слезы.
Над ним высоко в небе медленно летели большие птицы. Печников нервным движением вытер глаза. Это были Ciconia nigra. Он схватился за бинокль. Точно – два покрупнее, белогрудые, два, вроде пестрые, – поменьше. Птицы снижались к перевалу в Иванову падь. Печников проследил их, пока не исчезли из вида, вернулся в зимовье, засунул в рюкзак спальник, котелок, топор, банку тушенки...
...И счастливый пошел в Иванову падь.
