– Давай, Андреич, к базе уж поедем. Вот на Береговой адреса еще есть.
В аккуратной большой избе за столом сидели два молодых мужика. Один покрупнее, другой поменьше. Выпивали. Накурено было так, что Наталья замахала руками. Тот, что поменьше, сидел лицом к вошедшим, и Данилов узнал в нем рыбинспектора Кольку Портнова. И Колька узнал Данилова.
– О-о! Василь Андреич! Заходи! – Колька смелой выпившей рукой пододвинул стул. – А Генка бутылку спрятал, думал, жена! – заржал он на своего товарища. – Генка – это шуряк мой! Ты что, Андреич? Кто нужен-то?
Данилов не знал, что и ответить, он было уже и попятился – черт послал этих пьяных мужиков – чего им скажешь. Да и не надо было здесь никакой помощи. В доме чисто. Богато. От растерянности он полез в карман и достал ключи от машины. Но опять влезла Наталья.
– Ветеран Симонов здесь проживает?
– Ково? – Генка был пьянее Кольки. Он недовольно повернулся на женский голос.
– Ветеран войны, Симонов, – Наталья глянула в список, – Петр Семеныч!
– Дядь Петя что ль? – догадался Колька. – Какой он ветеран?! Он не воевал.
– А вы что, из собеса, что ли? Че хотите? – спросил Генка неожиданно грубо, и Данилов, уже точно собравшийся уйти, остановился. Кровь ударила в голову! Даже не за себя, за Наталью стало обидно.
– Ты, парень, отвечай по-хорошему, когда тебя по-хорошему спрашивают, – сказал Данилов отчетливо и тихо и сунул ключи в карман.
Генка стал было подниматься из-за стола, но Колька перехватил его.
– Да ты что, Андреич, он у них в летней кухне живет. Ссытся он...
Данилов с Натальей вышли во двор. В маленьком домике было темно, но вовсю трещала небольшая печь для готовки и сквозь щели в плите освещала кухню красноватым прыгающим огнем. У дверцы на низенькой скамеечке спиной к двери сидел дедок в телогрейке и оживленно с кем-то разговаривал. Даже не услышал, как они вошли.
– Вы с кем это, Петр Семеныч? – спросила Наталья шутливо и громко.
И, видно, напугала. Дед обернулся на них тревожно. Потом встал и прошел к себе на нары. Сел и уставился на них. Он вроде был еще крепкий, но какой-то то ли совсем глухой, то ли с приветом. Так он им ни слова и не сказал. И на мясо смотрел молча. «Как зверок какой в темной норе, – подумал Андреич, проходя мимо избы. – Сопли бы этому Генке размазать...»
– Сын он ему? Или кто?
– Да нет. Внук, наверное... – Наталья поскользнулась в темноте и ухватилась за его фуфайку.
По дороге Андреич остановился у магазина. Хотелось выпить. Да и Наталью, несмотря на всю ее несусветную все-таки глупость, хотелось отблагодарить. Не она бы – так.
Наталья накрыла чем было, разбудила Сашку, и они сели за стол.
Дурная была компания. Сашка сразу опьянел и, двух слов не сказав, снова упал на свою койку. А Наталья, наоборот, выпила и раскудахталась о чем ни попадя. Радостная какая-то, ласково глядела на Данилова, отчего ему только хуже становилось.
Он выпил и вяло жевал кусок хлеба. Тяжело было на душе. Вроде с добрым делом ездил, а муторно было. Ему и хотелось что-то сказать, но он молчал и старался не глядеть на свою нечаянную собутыльницу. Был бы Славка сейчас, можно было и поговорить. Или Николаич. Вот с ним бы.
Наталья, видя, что он ее совсем не слушает, налила водки и подняла тост за ветеранов войны. Андреич молча выпил и снова погрузился в себя. В голове тяжелое что-то ворочалось. До тошноты. Непонятное. Ничего там хорошего не было. Никакой ни радости, ни гордости. А даже и наоборот.
Наталья притихла.
– Не по-людски как-то всё, – тяжело вздохнул Андреич и впервые в жизни взглянул на Наталью, ища ее поддержки.
– Что? – не поняла Наталья.
– Да всё! Я ведь...
– Да ты что, Андреич! Ты людям доброе сделал. Как же? Кто еще, что ли, пошел? – Наталья вскочила. – Давай, я тебе блинков напеку. Ты же ничего не ешь.
CICONIA NIGRA
Владимиру Петровичу Трапезникову
Было начало августа. Пятое число. Ночи уже стали холодными, и окошко за ночь здорово запотело. Прозрачная капелька нервно ползла по стеклу, изгибалась вбок, захватывала другие и почти докатилась до старой черной рамы... Печников понял наконец, что за окном совсем светло и сел на нарах, недовольно стряхивая сон. Он сунул ноги в «галоши», сделанные из старых резиновых сапог, накинул куртку, выдавил зубную пасту на щетку и толкнул глухо заскрипевшую дверь.
По чистому небу висели редкие облака. Там наверху разливалось солнце, а здесь, в долине Лены, лежал туман. Трава на поляне стояла в холодной росе. Высокая, нетронутая. Никого в этом году не было. Только звериная тропа нахожена от речки в лес мимо избушки.
Печников осторожно спустился к реке. Анай парил. Глухо шумел чуть выше на перекате. Постоял, посмотрел – туман висел над водой, в тайге его почти не было, – присел на корточки и потянулся за зубной щеткой. Куртка распахнулась и открыла совсем не загоревшее тело. Светлая, чуть желтоватая кожа на тощей старческой груди висела мелкими складками. Только руки и шея были потемнее. Из-за высокого роста он казался мосластым и сильно худым. Печников почистил зубы, зачерпнул воды, помыл лицо, провел мокрой рукой по седой голове. Вода была ледяная, приятно обжигала. Солнце сюда еще не достало, и река выглядела темной и неуютной, но Печников хорошо знал, что с первыми лучами Анай станет прозрачным. Будут видны замшелые камни у берега, сплетающиеся золотые струи. Такие распрекрасные, что даже жаль было их тратить на свое старое лицо.
Он, прищурившись, смотрел на небо, окончательно понимая, что день будет хороший, что облака эти ночные скоро исчезнут и будет жарко. «В гари сегодня схожу, оттуда. – он задумался, – верхами до Лены пройду. Молодняк уже должен летать – все равно где-то увижу». Он думал так, а сам боялся, прямо потрясывало изнутри – вдруг кто-нибудь потревожил и птицы бросили гнездо? Мысленно обернулся на зимовье, потом еще раз с сожаленьем глянул на небо, нет, надо сначала все хорошо обустроить. Вещи в избушку перетаскать. Прибраться, починить. Почувствовал, что замерз. Ноги застыли на холодных камнях. Зачерпнул воды, пополоскал рот и, с трудом разогнувшись, пошел к зимовью.
Сначала надо было поесть. Он подумал, чего бы приготовить, но есть не хотелось. Сел на нары, надел штаны, носки, потом шерстяные носки – ноги не любят холода, обморожены, двух пальцев на левой ноге как будто и не было никогда, – достал из рюкзака фланелевую рубашку и старенькую, чиненую-перечиненую любимую лыжную шапочку. Так. Порядок. Теперь надо позавтракать. Он взял закопченный чайник с ручкой из проволоки и остатками вчерашнего чая, плеснул в него пару кружек из ведра и вышел на улицу. Пошел по привычке за зимовье, там у него была яма для гниющего мусора, но сейчас ямы не было, в прошлом году он заложил ее мхом. «Останусь все-таки сегодня, – подумал. Надо яму... Надо все хорошо сделать».
Они вчера не доплыли до зимовья километра два с половиной – воды в реке было мало, и пришлось разгрузиться на косе. Может, конечно, и дотянули бы – Василий Петрович, тот бы довез, а не довез, так помог бы вещи в зимовье перетаскать, но то Василий Петрович. Василию Петровичу самому уже скоро семьдесят. А этот. Востряков – мотор берег. И торопился куда-то. Даже ночевать не остался, в ночь уехал... Да и... Печников это хорошо видел – если бы Петрович не заставил, никто и не повез бы его сюда. Не понимают они. Чего, мол, старый хрыч в лес лазит, на пенсии не сидит. Молодые. Хлопоты им лишние из-за меня...
Печников пошел в лес, набрать чего-нибудь на растопку. Востряков-то, наверное, уже и не знает, что этот старый пень и создавал заповедник и потом двадцать два года вел всю науку. Восемь лет как на пенсии, а уже и не помнят. А ведь, – это была самая горькая его мысль, – никого теперь не осталось, кто бы вот так же, как он, знал бы эти семь тысяч квадратных километров тайги. И никому этого не надо. Поменялось что-то, плохо поменялось. Раньше – чуть весна пригреет – всё, в конторе праздник, все веселые ходят, скоро в лес. Теперь из конторы не выгонишь. Новый замдиректора по науке второй год в кабинете сидит, докторскую пишет. Печников недовольно нахмурился.
Его докторская была в лесу написана. В «две смены» работал – утром в сопки, а вечерами зажигал
