– Тут я, заходите, – раздался негромкий старушечий голос из-за печки.
Старуха, расплывшаяся от старости, сидела, опершись одной рукой о край кухонного стола, другой о бадичек, как будто собиралась встать, и смотрела на незваных гостей.
– Здрасте, бабушка, Иван Тимофеич дома?
– Здрасте, здрасте, ково вам? – Бабка говорила спокойно и внимательно их рассматривала. Белое лицо ее с коричневатыми старческими пятнами на лбу и на щеке вызывало брезгливость, но глаза были с синевой и такие ясные, что Данилов даже подумал, что так не бывает.
– Иван Тимофеича, – Наталья подошла ближе и нагнулась к бабке.
– Ваня-то? Ваня-то дома, девонька, – она говорила так просто, как будто пришли звать молодого парня на гулянку. – Вон он, Ваня! – Она маленькой пухлой ладошкой показала на круглый стол в середине горницы. На нем, на небольшой белой вышивке стояла фотография с похорон: в гробу лежал ее старик, вокруг – человек шесть-семь женщин в черных платках. – Скоро годовщину справим... а я вот все тут.
– Ой, бабушка, а что же... – Наталья качнула списком и растерянно глянула на Данилова.
А он уже узнал эту бабку. И так, и по фотографиям на стене. И дядь Ваню ее вспомнил – он работал вместе с его отцом в рыболовецкой артели. Дядя Ваня был здоровый, с большим носом-картошкой. Израненный весь – у него были изуродованы обе руки и кривой сиреневый шрам на правой лопатке. Он шутил все время какие-то глупые шутки над маленьким Васькой и не очень ему нравился. А она, наоборот, хорошая была, молчаливая, варила рыбакам на костре, чинила одежду и сети, невод таскала с мужиками, когда рук не хватало. Все это встало перед глазами, но Данилов никак не мог вспомнить, как ее зовут.
– Бабушка, мы вот вам мяска принесли, – Наталья положила на клеенку стола мерзлое мясо. Ребра и кусок шеи, на которые налипла грязь из сеней. Мяса было совсем мало.
Старуха потрогала розовые куски.
– Это кто же дал-то?
– А... – Наталья растерянно обернулась на Данилова, – охотники вот лося убили... и пенсионерам... Василий Андреевич, вот...
– Ну, спасибо, спасибо... ты... – бабка прищурилась на Наталью, – ты чья будешь-то, не угадаю? В сени прибери. Там у меня кастрюлька эмалирована...
Наталья собрала куски и вышла.
Половики, занавески – все было чистое. Одна кровать, дедова наверное, аккуратно заправлена по- старому – на двух больших взбитых подушках углом торчала третья под ажурной накидкой. Другая – разобрана, на тумбочке возле стояли лекарства. В избе ими пахло. Железные ходики с кукушкой размеренно отстукивали в тишине.
– А ты, Васька, промышляешь все?
Данилов чувствовал себя неловко и уже собирался потихоньку выйти, а тут, оттого что она вспомнила и даже назвала его, оторопел слегка. И имя ее сразу пришло в голову.
– Да... теть Насть.
– Отца твоего давно схоронили. Хороший был человек с людьми. Тоже охотник. – она говорила медленно и гладила клеенку на углу стола. Потом подняла голову и внимательно посмотрела на него.
Снег на валенках начал таять и уже растекался лужей под ногами.
– Ты, бабушка, одна? И телевизора у тебя нет? – Наталья, громкая и хлопотливая, вернулась в горницу.
Старуха помолчала, думая о чем-то.
– Дочка у меня в городе. Приезжает. Внуки тоже... летом были. Дров напилили. Не забывают, – она опять задумалась. Потом улыбнулась чуть заметно. – Да уж мне и не надо ничего. Сижу, вот, жду.
– Ну, мы пойдем, бабушка, нам еще ехать. – Наталья как-то глупо двумя руками показывала бабке на дверь.
– Идите, идите, ребята, я хоть на людей посмотрела. Хорошие люди-то ноне.
Наталья, все вздыхая и болтая о чем-то, залезла в машину. Лязгнула дверцей. А Андреич обошел уазик, встал у своей двери, чтобы она не видела. Морозный воздух щекотал ноздри, а он все стоял и напряженно глядел за овраг. И ему не хотелось, совсем не хотелось ехать дальше...
...Но и деться было некуда...
По другому адресу окна были заколочены. Данилов зашел на всякий случай, но и стучаться не стал. Во дворе было полно снега, а гвозди на досках, перекрестивших ставни, уже пустили длинную ржавчину.
Потом, в совсем маленькую избенку, такую, что, казалось, вдвоем там и не поместиться, пошла Наталья. И долго не выходила. Избушка сильно осела, сени отделились – под крышей чернела дыра. Рядом росли старые-старые, высокие, выше домика, яблони. Кособокие. Ломались когда-то, наливаясь яблоками. Теперь-то уже бесплодные. Даже забора вокруг не было. Сразу за садом начиналась низинка с болотцем, а за ним – большой Михеевский лес. Данилов сидел за рулем в остывающей машине и думал, что в этом лесу он знает каждый пенек, а этого дома совсем не помнит. И кто в нем живет, не знает.
На улице начало темнеть. Вышла Наталья. Он включил фары, и они молча поехали дальше по знакомым-раззнакомым улицам поселка, но сейчас они выглядели совсем по-другому. Будто и не был здесь никогда.
Будто ехал Данилов по какой-то другой стороне жизни, которая всегда была тут, рядом, но он почему-то ничего не знал о ней. И он чувствовал себя странно – никуда не торопился, ничего не выгадывал и не очень понимал, что делает. Вроде бы просто едет. Из головы не шла тетя Настя. Как-то странно она на него смотрела. Не благодарила, не осуждала, но будто бы что-то важное хотела сказать. Об этой вот другой, совсем другой и одинокой и никому не нужной жизни.
Когда уазик остановился у очередного дома, Наталья радостно спохватилась:
– Ой, а тут нянечка живет. Баба Маня. В нашей школе работала, – повернулась она к Данилову. – Живая она еще, живая совсем, пойдем.
Они вошли во двор. Седомордый кобель только проводил их взглядом из будки, но даже головы не поднял и не брехнул. Баба Маня, раскрасневшаяся, в замызганном фланелевом халате с завернутыми рукавами, кипятила белье на газовой плите. По-девчачьи коротко остриженные седые волосы растрепаны. Баба Маня запричитала, что не ждала гостей, кинулась за гребешком, захлопотала, усадила чай пить. Данилову достала початую бутылку. Водка оказалась почти выдохшейся, Данилов выпил, не понял сначала, не почувствовав ее во рту, но потом улыбнулся, крякнул для порядка. Бабка трещала без умолку с Натальей, а Данилову все совала забытые, видно, кем-то болгарские сигареты, чтобы ему не скучно было. Но Данилов не курил.
– Что ты, Наташа, я-то что! Вон Наумовна второй год уж лежит. Господи прости, под себя делат. А моложе меня на пять годов.
– А кто же за ней ходит?
– Дак кто будет ходить? Я хожу. И огород ей сажаю. Кормимся. Молчит она только. Весной паралич хватил. Теперь только руками шевелит. Но все понимает. Расскажу ей что-нибудь, как молодые-то были, так она прямо смеется, видно прямо, а и руками так всплеснет, если заругаюсь. Она набожна у нас. Бабка повернулась к иконам и быстро перекрестилась.
– Наумовну как зовут-то? – спросила Наталья, расправляя на столе список. – Она где, по твоей улице?
– Нет, вон в другой. Эта... по Береговой. Наталья ее зовут, как и тебя, Наталья Наумовна Ве- личанская, – бабка заглядывала в список. – Ой, чего говорю-то – Сухарева она. Это она девка была Величанская, а так-то Сухарева. Вот ведь, вспомнила.
Сухаревой Натальи Наумовны в списках не было. Они оставили мяса и для нее. Баба Маня заплакала, обняла Наталью, а Андреичу попыталась поцеловать руку. Они вышли на ночную улицу.
– Как же они так списки-то эти составляли? – брезгливо морщился Данилов, выруливая на дорогу. – Много там еще адресов? – Обернулся к Наталье.
– Адресов-то много, а мясо-то уж все. Одна порция осталась!
– А сколько всего объехали?
Наталья включила свет и стала считать. Уазик подскакивал в колее, а свет был слабый.
– Двенадцать, что ли? Не сосчитать хорошо.
– Куда теперь?
