— Уходи подобру! Коли жалобу какую принес, тащи в приказ.
Почесал Корела затылок: «Вот те и царевич Димитрий! Когда в Туле с казаками прощался, благодарил, что помогли на царство сесть. Теперь немцами огородился».
Воротился старый атаман на торг, а там шляхтичи донцов окружили, тянули с саней кто чего, да еще насмехались:
— Царь Димитрий нас жалует!
Рассвирепел Корела:
— Эй, казаки, бей панов!
Набежал народ донцам на помощь. Шляхтичи сгрудились, сабли обнажили, но казаки были не безоружны. И пролиться бы в тот день крови, не подоспей стрельцы. Уняли казаков, прогнали шляхту.
Нехотя расходился люд на торгу, бранили панов и немцев, грозились.
Настал день отъезда, а душу Марины не покидало смутное чувство тревоги. Марина не могла ответить, отчего оно. Может, от того сна, какой увидела она позапрошлой ночью? Приснилось ей, что стоит она на краю обрыва и с ужасом смотрит в провал. Там, глубоко внизу, темно и то ли ветер свистит, то ли воют дикие звери.
Вдруг земля под ногами Марины осунулась, и она, вскрикнув, рухнула во мрак.
Проснулась в холодном поту и уже до самого утра не могла уснуть. Лишь днем на людях забыла сон, но тревога осталась.
Марина не терзалась в выборе, и то, что паны нередко даже при ней называли Димитрия самозванцем, ее мало трогало. Кто он по происхождению — в этом ли дело? Димитрий назвал себя царевичем и получил царство. Он заслужил ее руку, и она, Марина Мнишек, будет царицей огромной и богатой страны Московии.
Папский нунций Рангони тоже причастен к судьбе Марины. Она понимала, что епископ старался не зря. Латинская церковь возлагала на нее большие надежды, и Марина их оправдает.
Но это душевное волнение, что оно означает? А может, ей жаль покидать отцовский дом? Нет. В замке отца ее ждут долги, которые так любит делать воевода и с которыми он насилу рассчитался благодаря московской казне. Никто, даже самый вельможный пан в Речи Посполитой, если бы и предложил руку Марине, не даст ей той власти, какую она обретает ныне.
Марина была уверена: смятение, тревога — все это временно и пройдет, как только она станет московской царицей.
Явились холопки, одели ее, причесали. Одна из холопок принесла серебряный кубок с холодной водой. Марина выпила не спеша, вытерла губы шелковым платочком, посмотрела в зеркало: красивая, гордая шляхтичка глянула на нее…
Покидали Польшу по весенней распутице. Ехали по-царски: две тысячи слуг и множество верных рыцарей сопровождали Мнишек. Тут были и князь Адам Вишневецкий, и иные вельможные паны, решившие, что настала самая пора урвать и себе у Московии.
В Слониме поезд царской невесты встретил великий секретарь и казначей Афанасий Власьев с дьяками и подьячими, и все вместе двинулись к российскому рубежу.
Горы пиками подпирают небо. Тучи цепляются за них, стелются по каменистой гряде, повисают в глубоких расщелинах. Горы — вечные часовые.
В горах начинает свой бег Терек-река. Бурно и стремительно несет она воды. Пенится, кипит на излучинах, бурлит водопадами.
По Тереку вытянулись стрелецкие городки и казачьи станицы. Это сторожевая линия, южный рубеж московской Руси. Стрельцы и казаки охраняют рубеж от персидского шаха и турецкого султана…
В начале лета тысяча шестьсот шестого молодой казак Илейко Горчаков, бездомный и бессемейный, появившийся на Тереке четыре года назад, вдруг объявил себя сыном царя Федора Ивановича — Петром.
Посмеялись над ним казаки, пристыдили: «Ври, да меру знай! У царя Федора Ивановича и Ирины Годуновой дочь Федосья рождалась. Аль ты баба?»
Но Илейко упрямым оказался. Уличившим его возражал: «Откуда вам знать? Годунов Борис меня у отца-матери украл и девчонкой подменил. Но добрые люди меня спасли и выпестовали. А потом я к вам на Терек убег».
И начал Илейко вокруг себя гулящую ватагу сколачивать из казаков и беглых стрельцов. Донесли воеводе, но схватить Илейку не успели. Новый самозваный царь Петр с гулевыми казаками и стрельцами на легких стругах Каспием подались на Волгу наводить страх на русских, персидских да бухарских купцов,
Глава 12
На Великий пост гуляли свадьбу князя Мстиславского. В гостях недостатка не было: одних панов вельможных за сотню да своих бояр понаехало. Хоть многие из них и не рады, не по-русски свадьба, в пост, но сам государь в посаженых отцах.
Жених в дружки князя Голицына выбрал. Поохал князь Василий, а куда деваться, не откажешься.
Ляхи на свадьбе в бубны выбивали, в трубы дудели, плясали. Срамно! Но видать, в угоду царю решил князь Мстиславский жить на иноземный манер.
Жених не молод: борода в серебре и зубов половину растерял, да и невеста перестарка. Однако именита, чать, сестра двоюродная царицы-инокини Марфы. Отныне князь Мстиславский с царем породнились.
Московский люд насмехался:
— Собаки линяют, а бояре свадьбу гуляют! И-эх! Люди добрые, чего деется!
Злобились православные попы:
— В какие века водилось, чтоб православный в пост женился? Николи на Руси такого не знали!
Попы ругали патриарха Игнатия, зачем венчал Мстиславского, догматы церкви порушил!
Бояре на свадьбе шушукались. Митрополит Филарет, будто невзначай, одному, другому шепнул: «Не к унии ли гнет Игнатий? Отчего с латинянами заигрывает?»
Знал Филарет, его слова из уст в уста передавать будут. Посеял митрополит Филарет семя сомнения, и оно должно было дать свой исход.
А Шуйскому и Голицыну Филарет сказал:
— Глумится Гришка Отрепьев вместе с иноземцами над нашими обрядами. А ведь не глуп!
— Князь Мстиславский у расстриги в шутах ходит, — заметил Голицын.
Шуйский сплюнул:
— Не свадьба, Содом и Гоморра. Зело дурень Отрепьев. Ему на беду его затеи. В латинстве погряз, аки свинья в дерьме… Ца-арь!
Голицын заметил:
— Не этого ль мы выжидаем? К этому ведем. Поди, выискивая самозванца на Годунова, подумывали, как с престола его уберем, а он сам нам это облегчает, погибель себе ускоряет.
Митрополит Филарет недовольно сдвинул брови:
— Да, сделали свое иезуиты. Не прошли для Гришки Отрепьева ни Гоща, ни Сандомир, ни Краков. Трудно, трудно будет ему усидеть на царстве.
— Час близится, и петух прокукарекает, — зло проговорил Шуйский. — Нам надобно готовыми быть.
— Господи, — митрополит Филарет широко перекрестился. — Укрепи дух наш, помоги искоренить
