чуял за собой вины — пошлины выполнены сполна, с капитаном и корабельщиками рассчитался, против Ганзы ничего не злоумышлял, — но кто знает!
Остановившись на почтительном расстоянии от стола, Франц обвел членов Совета взглядом. Строго смотрели на него старейшины. И даже те, кто знал его, были сейчас для Витта совсем чужими. Ганза есть Ганза, и ее благо превыше личного.
Гнетущее молчание нарушил чей-то монотонный голос. Витт не угадал, кому он принадлежит.
— Купец Франц Витт, отвечайте на вопросы, какие вам зададут. Истинность ваших слов — вот главное. Помните, в вашем теле течет немецкая кровь.
Озноб продрал Витта по коже. «Неужели им известно про письмо? Но от кого?» Франц ответил заплетающимся языком:
— Я не утаю ничего перед Советом старейшин.
Купцы одобрительно закачали головами. Снова тот же голос сказал:
— На морских путях великая Ганза скрестилась с англами и голланами. — Купцы вздохнули, а голос продолжал: — Как относятся московиты и их царь к торговле с нашим союзом?
Витт поклоном дал знать, что вопрос им понят.
— Господа старейшины, голод и мор не дают московитам вести торг. Разбои на дорогах мешают московским торговым людям вывозить свои товары. Царь Борис и его Боярская дума к купцам, а паче всего к иноземным, хоть и благоволят, но обезопасить торговые пути не в силах.
— Не обедняли московиты товарами, есть ли чем торг вести?
— На Руси, как и в прежние лета, в обилии пушнина, пенька, воск и кожи.
— В цене?
— Цена мала, но перевоз дорог, охрану купеческим караванам нанимать приходится крепкую.
— Не намерены ли московиты выделить своих солдат для охраны торговых путей от разбойников?
— Таких речей не слыхивал, господа старейшины. Но думаю, ни царь, ни его приказы не станут посылать воинов на это.
— Что скажет немецкий купец Витт о царе Борисе, умен ли, хитер, к какой из стран тяготеет?
— Царь московитов не без ума и хитрости.
— Но купец Витт умолчал, к какому королевству тяготеет царь московитов?
Франц замешкался, подыскивая ответ. За столом задвигались недовольно. Витт, так и не найдя, что сказать, ответил:
— Такого мне неизвестно.
— А что знает купец Витт о торговле московитов с англами и голланами?
— Думаю, царь Борис не очень верит в торговлю с англами и голланами, однако тем из них, кто приезжает на Русь, помех не чинит.
— Так ли? Разве неизвестно немецкому купцу Витту, что царь Борис послал Семена Годунова на Белое море? Может быть, Витт забыл, какой город построил царь Грозный в устье Двины? Мы напомним ему: Архангельск. Царь Грозный благоволил к проклятым англам. Не он ли дал им пристанище и вполовину уменьшил пошлину? И не следовало бы забывать купцу Витту, какими подарками наделил царь Борис английского посла Боуса… Не есть ли это политикус царя Грозного?
Франц испугался насмешливого голоса говорившего. За ним таилась угроза.
— Господа старейшины, я немец, и мое отечество не Московия, а Германия, поэтому у меня нет нужды защищать московитов.
В зале наступила тишина. Но вот снова раздался голос председателя старейшин:
— Купец Франц Витт! Живя в Московии, не забывай: в твоих жилах течет кровь немцев, а Ганза — союз вольных германских купцов. Англы и голланы наши недруги. Чем меньше попадет им мехов и иных товаров от московитов, тем богаче будет Ганза. Никто из немецких гостей вашей слободы не должен вести торг с англами и голланами. Пусть их корабли покидают Белое море с пустыми трюмами. Иди и помни об этом.
Из Курского уезда пригнали в Москву обоз. Рогозовые мешки с прошлогодним зерном везли с великим бережением. Полк государева войска охранял дорогой поезд от разбойных ватаг.
Неделю кормили хлебом голодный московский люд. Молва об этом разнеслась по дальним и ближним городам и селам. Хлынул народ в Москву. Толпились, ждали подачек, но хлеба больше не было.
Царский крытый возок, окруженный стрельцами, медленно катил по мостовой. Горластые бирючи[17] вопили:
— Раздайсь! Пади!
Коридором раздался люд, очищая дорогу. Голосил:
— Государь, насыть!
Не раздвигая шторку, в узкую щель Борис видел орущий народ и от неожиданной мысли: «А ну как кинутся к колымаге, не спасут и стрельцы!» — вздрогнул. Под кафтаном пот липкий, холодный. Страшно.
Колымага, тарахтя, вкатила в Кремль и, через Ивановскую площадь, остановилась у патриаршего крыльца. Опираясь на посох, царь с высоко поднятой головой вступил в покои. Черные монахи, патриаршие служки, низко кланяясь, семенили впереди, распахивали настежь двери. Борис кивал ответно. Навстречу Годунову спешил тщедушный патриарх Иов. Седая борода холеная, на груди большой золотой крест. Борис остановился, склонил голову:
— Благослови, отче.
Иов осенил крестом, спросил тихо:
— Какая печаль, сыне?
Годунов поднял глаза.
— Неспокойно мне, отче Иов. Не ведаю ничего, но душой чую, злоумышляет противу меня кое-кто из бояр.
Патриарх теребил крест, шевелил губами. Борис ждал.
— Испокон веков такое творится, сыне, — сказал Иов. — Не угодишь всем. Уповай на милость Всевышнего и не гневи его.
— Но, отче, Грозный Иван казнил злоумышленников, я уже хочу миром жить. Иль с ними, как с Романовыми, Бельскими и Черкасскими поступить? Отче Иов, вразуми бояр. Твоим просьбам внял я, садясь на царство, и на тебя и церковь уповаю.
— Молись, государь, а я за тебя и царевича Федора Бога просить буду.
Провожаемый Иовом, Борис покинул патриаршие покои. В царской опочивальне переоделся с помощью отрока. В просторном длиннополом кафтане телу легко. Время было обеденное, и Годунов отправился в трапезную.
За столом сидели втроем: Борис и дети — Федор с Ксенией. Жена Марья на богомолье в монастыре Троицком. Царь то на сына поглядит, то на дочь. Стройная Ксения и красотой не обижена. Вот только грустна. А всему причина смерть жениха, датского принца. Сыскать ей мужа, да чтоб из семьи королевской, не какого-нибудь русского княжича либо боярского прохвоста. Ныне Годуновы царская кровь, и им с королями родниться…
Слуги внесли серебряные блюда с отварным мясом, пироги с сигом, запеченного осетра. По трапезной потянуло ароматным духом. Золотой двузубчатой вилкой Борис подцепил кусок мяса и, густо посолив, отправил в рот. Прожевал, запил холодным квасом.
Вкусно запахло свежевыпеченным подовым хлебом. На ум Борису пришла орущая толпа на улице Москвы. Мысленно сказал сам себе: «Урожаю бы хоть в нынешний год, люд успокоить».
Прошедшей зимой, когда участились разбои, просил Иова открыть для народа монастырские житницы, чтобы утихомирить толпы, но патриарх сказал: «Не мое это, в монастырских амбарах и клетях не волен я…»
Отобедав, царь поднялся из-за стола, улыбнулся дочери:
— Не печалься, Ксенюшка, все переменчиво.
Опершись на плечо сына, удалился из трапезной.
