дернулось, как оно никогда раньше не дергалось, — от страха, беспомощного страха. «Может, у меня там валялся нож, а она хотела поиграть, будто это игрушечный микрофон, и порезала губы? Или она упала и ударилась виском об острую кромку стола? Неужели всего через несколько минут после того, как она вошла в мой дом, придется подключать инспекцию по делам несовершеннолетних? Да, пусть придут и убедятся, что я для этого абсолютно не гожусь!»
Ярле, исполненный ужаса, добежал до комнаты в несколько скачков и там увидел свою дочь. Она стояла на столе, с выражением крайнего испуга на лице.
— Но, Лотта! Что случилось? Скажи папе! Что случилось?
Он быстро подошел к ней. Схватил ее за руки выше локтя, крепко стиснул.
— Лотта, Лотта, Лотта, что случилось? Ты не поранилась? Вот, держи, выпей немножко колы! Что случилось? Скажи папе, скажи, что случилось!
— Принцесса Диана! — широко раскрыв глаза, крикнула девочка и взяла стакан у него из рук. — Мы забыли про принцессу Диану! — Шарлотта, одним глотком осушив стакан, показала на стоящий в углу телевизор и закричала во все горло: — Включай телевизор, папа! Похороны показывают!!!
Первое, что им, отцу и дочери, довелось пережить вместе, были похороны принцессы Дианы.
Эту длинную передачу они смотрели с дивана в квартире на Мёленприс, и все это время Шарлотта Исабель просидела, держа в руках пони, и она время от времени принималась расчесывать ей гриву расческой золотого цвета, приговаривая, что все лошадки любят, чтобы их расчесывали. Пока шла трансляция, Ярле отвечал на ее вопросы, и он нашел удовольствие в том, что мог помочь ей выговорить по-английски название Букингемского дворца — Buckingham Palace, и показать, кто из них Чарльз, а кто Тони Блэр и кто королева, и объяснить, почему там нет никакого короля, в то время как здесь, в Норвегии, король есть.
Кто из них Уильям и Генри, сыновья Дианы, ему не понадобилось показывать, потому что она прекрасно знала, как они выглядят, сказала она, слегка покраснев по-девичьи. Они обсудили злосчастную аварию, отчего глаза у Шарлотты Исабель заблестели, потому что ей было так ужасно жалко тех, кто умирает, и когда она представляла себе, как, наверное, больно, если машина попадает в аварию, то самой становилось чуточку больно, сказала она. Ярле сделал слабую попытку перевести разговор на информационное общество и объяснить ей, что папарацци должны бы нести долю ответственности за аварию, но это ее интересовало далеко не так сильно. Для нее было достаточно того, что произошла авария и что
Ярле и Шарлотта Исабель видели цветы, которыми были усыпаны улицы Англии, они видели крупным планом записки, которые английский народ оставлял принцессе, они видели, как телевидение со всех концов света показывает людей, которые, плача, рассказывали о том, что женщина, с которой они не были знакомы, как оказалось, так много для них значила. Они следили за медленным продвижением процессии с катафалком, разглядывали знаменитостей, приехавших на похороны. Ярле показал ей Стивена Спилберга и спросил, видела ли она «Инопланетянина». Видела, это очень грустный фильм, сказала она, особенно когда инопланетянин лежит в канаве и скучает по дому. Он показал ей Тома Круза и Элтона Джона и попробовал объяснить дочери, почему Диану называли народной принцессой. Это потому, что ее любил народ, сказал он, а Шарлотта Исабель спросила тогда, есть ли принцессы, которых народ не любит, и этот вопрос показался Ярле очень разумным, и он не мог не почувствовать определенной гордости за нее и ее сообразительность.
«Все-таки ей же всего семь лет, — подумал он. — Скоро будет семь лет, а она уже рассуждает так здраво и глубоко. Совсем неплохо», — счел он.
Проведя часок за просмотром передачи с похорон, Ярле намазал на ломоть батона сырок, который он не забыл накануне купить у Эрнана, и подал его девочке на одной из его черных тарелок. Прожевав, она сказала, что обожает батон и сырки, а он любит батон и сырки? Ну-у, ответил Ярле, как-то он, в общем-то, не пробовал. Попробуй, попробуй, убеждала она, потому что батон и сырки — это самое вкусное на свете; только странно есть с такой черной тарелки, а дома у нее есть тарелка с Муми-троллем, и тарелка с Пеппи, и тарелка с лошадкой, а просто черных нет; а ему не хочется, чтобы у него была тарелка с какой-нибудь картинкой, или он хочет, чтобы у него все тарелки были черные, точно такие, как вся его одежда, и его диван, и стол? Хочется, согласился Ярле, и снова ему показалось, что она рассуждает здраво и глубоко, надо же, обратила внимание на то, что, пожалуй, многовато черных элементов его окружает; хочется, может, стоит сейчас, раз уж она у него, купить несколько тарелок с картинками?
Так час за часом в этот тихий субботний день в сентябре 1997 года проходили перед телевизором. Шарлотта Исабель поджала под себя ноги и спросила, нет ли у него пледа. Она так это любит, сказала она, смотреть телевизор, укрывшись пледом, так всегда мама делает. Мама, сказала она, всегда лежит на диване, укрывшись пледом, и смотрит телевизор, и ест чипсы, и она тоже любит так делать, хотя Трунну не нравится, когда она или мама вот так просто лежат на диване. А у него, случайно, нету чипсов? Нет, Ярле пришлось признаться, что чипсов нет. Это ничего, сказала Шарлотта Исабель, они ведь все равно после похорон выйдут на улицу, чтобы купить субботнее угощение? Ну конечно, они обязательно так и сделают, сказал Ярле и ощутил пронзительную сентиментальность, когда осознал, что система с субботним угощением, к которой во всех ее подробностях он так привык, когда был маленьким, все еще не потеряла актуальности. Так что Ярле сказал, что, конечно же, они могут потом пойти купить всяких вкусностей для субботнего угощения, пойдут и купят их столько, сколько смогут унести, и он достал лоскутное одеяло, которое связала крючком его бабушка, — «смотри, это твоя прабабушка сделала», сказал он и укрыл ей ножки, представляя себе Анетту Хансен, с которой он когда-то переспал, лежащей на диване перед телевизором где-то там в Восточной Норвегии и жующей чипсы днями напролет.
— Да, раз уж мы заговорили о твоей матери, — сказал он ближе к вечеру, когда уже начиналась сама церемония прощания в церкви, — а что она, собственно говоря, делает?
— Что делает? — Шарлотта Исабель удивленно посмотрела на него и натянула одеяло до самого подбородка. — Она летит.
— Летит, понимаю; я имею в виду, кем она работает? Твоя мать. Что она делает на работе?
— А, — сказала Шарлотта Исабель и просунула свои маленькие пальчики сквозь крупные петли в вязаном одеяле. — А в этом одеяле дырки, а мама, она работает в универсаме «Рема», ясное дело.
Ярле кивнул и постарался скрыть свою реакцию.
«В универсаме «Рема», ясное дело, — подумал он; ответ его вовсе не изумил, и он постарался совладать с собой и попридержать в узде свои предрассудки. — Так, значит, она работает в торговле, — подумал он, — продает продукты».
Гм.
Он, в общем-то, что-то в этом духе и предполагал.
Когда он увидел детский почерк, которым было написано ее письмо, увидел, как она изъясняется, и поразмышлял немного над всеми этими батонами, и сырками, и танцами, и поездками на юг, его уже посетила мысль о том, что она работает с чем-то в этом духе, если она вообще где-то работает.
Ну, значит, работает.
«Мать моего ребенка — простая кассирша», — подумал он.
И сейчас она проводит отпуск на юге.
Как ему к этому отнестись? Как студенту кафедры литературоведения, ощущающему себя принадлежащим к академической элите, Ярле было трудно смириться с тем, что у него были «отношения» с кассиршей.
«Поймите меня правильно, — сказал он себе, как если бы он разговаривал с кем-то другим, — я полностью отдаю себе отчет в том, что кто-то должен работать в продовольственной торговле и что человек по определению не становится из-за этого менее полноценным, но совершенно ясно, — добавил он, обращаясь к самому себе, — что мы движемся по совершенно разным орбитам, кассирша Анетта и я. Наши жизненные амбиции и планы совершенно различны. Она предпочитает после работы принять горизонтальное положение, пялиться в телевизор и жевать чипсы. Я предпочитаю читать статьи, в которых
