который зачастую оказывался младше, чем нежно любимые бывшие ученики, был для нее «цыпленком». И Колин действительно походил на цыпленка своим розовым лицом с крючковатым носом, темными маленькими глазами-бусинками и кудрявыми волосами.
Он казался крайне взволнованным, когда провел Джона в дом, и сейчас, когда сдерживал ликование, был скорее похож на Харпо Маркса.[15]
— Рада тебя видеть, котенок, — приветствовала его миссис Гудман, скрипя суставами, пораженными артритом. Она накрывала стол для чая, но Джон чувствовал, что не сможет проглотить ни крошки. — Я отниму у вас минут десять, а потом можете секретничать.
Она ясно дала понять, что осведомлена, о чем пойдет разговор с Колином, но не хочет говорить об этом.
Джон подождал, пока она скрылась за дверью, и спросил:
— Что происходит в мире?
Прошло три недели, но информацией, полученной от Колина, он так и не воспользовался. Джон оказался в самом затруднительном в своей жизни положении. Необходимость выбора между действием, которое потянуло бы за собой разоблачение, или возможностью похоронить все, что рассказал ему Колин, не давала покоя. Не в его правилах поступать подло, однако это разоблачение вряд ли можно считать подлостью. Вероятно, он обязан это сделать и для своего собственного благополучия. В душе он гордился своей проницательностью. Надо же, не имея никаких доказательств, он оказался прав, когда разглядел в тусклых глазах Питера Морана скрытую порочность.
Он терялся в догадках, когда ехал на «хонде» к Колину тем субботним днем. Не имея никаких оснований для оптимизма, он был радостно возбужден и полон надежд. Колин и его мать жили далеко от города, практически на окраине Оррингтона, и дорога до них заняла почти полчаса. Домик, в котором после ухода Дженифер он не был ни разу, имел такой нежилой, скучный вид, что можно было подумать, что это новостройка. Но по несомненным строительным особенностям — невозможно назвать это архитектурой — это была постройка начала шестидесятых: Г-образной формы, из красного кирпича, с низкой крышей, с квадратными окнами и металлическими рамами. За домом вместо сада разместился газон с тщательно скошенной травой. Ни цветов, ни деревьев. Не единожды Джон давал Колину саженцы с хорошими корнями и ящики с цветочной рассадой, но что с ними происходило дальше, не знал, здесь они так никогда и не появились.
Они услышали, как нарочито громко миссис Гудман закрыла за собой не менее двух дверей, — что ж, такта ей не занимать! Оставшись вдвоем, Колин снова спросил, действительно ли Питер Моран живет с Дженифер.
— Я уже говорил тебе, — ответил Джон. Он начинал сознавать, что люди не всегда слушают внимательно, когда им изливают душу, но все-таки повторил: — Конечно, я говорил тебе, когда Дженифер впервые ушла.
— Может быть, и говорил. Но, возможно, не назвал имени, по крайней мере, я не запомнил.
— А теперь объясни, к чему такая таинственность?
— Ты много знаешь об этом парне, этом Моране?
— Только что ему тридцать пять. Родом он вроде отсюда. Думаю, да. Он имеет степень экономики или философии, или чего-то, точно не знаю. Полагаю, что он когда-то преподавал, но сейчас не работает. Это я точно знаю. Он снимает полуразвалившуюся хибару в Нанхаусе, думаю, за мизерную плату. — Джон понимал, что говорит пренебрежительно, но его это нисколько не волновало. — О! У него есть такая маленькая французская машина, впрочем, машиной-то ее назвать трудно, так — машинка. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.
Колин рассмеялся:
— Да, ты действительно его любишь!
— А ты чего ожидал?
— Скажи, а как Дженифер с ним познакомилась?
Вопрос не слишком озадачил Джона.
— Не знаю, как она впервые натолкнулась на него. Это было слишком давно. — Он запнулся, будто не решаясь продолжать, но потом с трудом сказал: — Они были обручены, но он разорвал помолвку прямо перед свадьбой. Это было около четырех лет назад.
— Четыре года назад, — сказал Колин, — я служил временно в Государственном суде Оррингтона. Ты помнишь?
Да, Джон помнил это. Колин тогда возмущался, что за временную работу платили мало, и жаловался другу.
— Когда в четверг я увидел его в твоем доме, я почему-то сразу узнал его, а когда вернулся домой, поискал его.
— Как это — поискал?
— Ты же знаешь о моем пристрастии все записывать? Так вот. Я записывал каждого, кто приходил в суд, и кое-какие собственные комментарии о них. Твой Питер Моран тогда проходил по делу как обвиняемый. Хочешь знать, в чем его обвиняли?
— Что за вопрос? Конечно, хочу.
— «За словесное оскорбление и угрозу физическим насилием». Это юридически, — сказал Колин. Он облизнул губы, явно смущенный. — А попросту, его обвиняли в попытке изнасилования тринадцатилетнего ребенка.
Миссис Гудман просунула голову в дверь.
— Закончили, цыпленок?
— Ты же знаешь, о чем разговор, так что не уверен.
— Прекрати издеваться, цыпленок Не могу же я весь вечер просидеть на кухне. — Она поставила на стол поднос с чайными приборами, огромным коричневым чайником и такого же цвета не пропеченным на вид фруктовым тортом.
— Пожалуйста, миссис Гудман, — сказал Джон. — Я, честно, не имею ничего против. — Он посмотрел на Колина. — Не могу в это поверить.
Но Джон лукавил. Он поверил, и это многое объясняло. Внезапный уход Питера Морана от Дженифер, убежденность Дженифер, что она — единственная в его жизни женщина, его неудачные попытки получить работу по специальности и чувство отвращения, которое Джон всегда испытывал, когда видел его.
— Что с ним случилось? — спросил он. — Я имею в виду… — Джон с трудом подыскивал нужное слово, — какое наказание он получил?
— Это было первое его преступление. Или первое, раскрытое полицией, так точнее. Он получил три года условно, но шесть месяцев должен был провести в психиатрической лечебнице.
Миссис Гудман налила в полупинтовые чашки темно-коричневый чай. Колин дотянулся до своей чашки, наполненной до краев, и расплескал чай на блюдце.
— Это ты сам, цыпленок, а не я.
— Все в порядке, мама. Я не в претензии.
— А он провел эти полгода в лечебнице? — вмешался Джон.
— Полагаю, да. По крайней мере, должен был.
Джона мучил один вопрос, но ему не хотелось задавать его в присутствии миссис Гудман. Он никак не мог отделаться от ощущения, что он — в классе, а она — его учительница, высокая, сухопарая, с крючковатым носом, стоит у доски и пишет на ней задачи или прохаживается в проходе между партами, останавливается и заглядывает в тетради через плечо.
Не поднимая глаз от тарелки с толстым куском торта, он все-таки спросил:
— Кто это был, девочка или мальчик?
Слава богу! Колину не требовалось дальнейшее разъяснение.
— Мальчик.
— Странно, что в газетах ничего про это не было.
