болезненным. Лицо Сенты было искажено гневом, она дрожала от злости, сжав кулаки:
— Что ты имел в виду — «красишь»? Да пошел ты, Филипп Уордман! И у тебя еще хватает наглости так со мной разговаривать!
На протяжении нескольких секунд он не мог поверить своим ушам, не мог поверить, что слышал эти слова, произнесенные знакомым, чистым, мелодичным голосом. Филипп приподнялся и, попытавшись поймать ее руки, еле увернулся от удара.
— Сента, Сента, да в чем дело?
— В тебе дело, в тебе! Как ты смеешь мне говорить, что я крашу волосы в интимных местах?
Он был почта на фут выше и вдвое сильнее. На этот раз он сумел-таки схватить ее за руки и смерить взглядом:
— А что? Ты светловолосая, тот цвет внизу не может быть настоящим.
Она плевала в него словами:
— Я крашу волосы на голове, дурак!
Филипп ослабил хватку из-за накатывающегося смеха. Едва отпустив Сенту, он сразу стал ждать нападения, поднял руки, чтобы защитить лицо, и при этом думал: как ужасно, мы ссоримся, а что теперь, что теперь? Сента ласково убрала его руки от лица, поднесла свои мягкие теплые губы к его губам и поцеловала Филиппа нежнее и дольше, чем когда-либо, поглаживая его лицо и грудь. Затем взяла кисть его руки, той самой, которую сбросила, и нежно положила на место, вызвавшее раздор, — на рыжий треугольник волос и тонкую, белую, бархатистую кожу внутренней стороны бедер.
Через полчаса она поднялась и сказала:
— Действительно, эти простыни чуть-чуть воняют. Сядь на минутку на стул, я их переменю.
И она поменяла — фиолетовые на изумрудные, и запихнула грязные в свой саквояж, с которым ходила в прачечную. Филипп подумал: мы сближаемся, она уже читает мои мысли, это чудесно, я люблю ее, этот маленький, бурный вулкан. Потом, уже за полночь, оставив Сенту спящей под стеганым одеялом в чистом пододеяльнике и поднимаясь вверх по темной вонючей лестнице, он вспомнил их ссору и не поверил тому, что она сказала о своих волосах. Сента, наверное, просто подкрашивает их. Конечно, она их обесцветила и подкрасила, чтобы они стали серебристыми (это видно), но кто же будет перекрашиваться из рыжего цвета в пепельный? Зачем?
Он почувствовал страх. Филиппа путало, что Сента может его обманывать. Но, в конце концов, это ничтожно маленькая ложь, сущий пустяк, нечто такое, о чем все девушки, наверное, и не могут говорить правду. Он вспомнил Дженни, которая уверяла, что у нее естественный загар, хотя на самом деле каждый день ходила в солярий.
Дженни… Филипп не думал о ней очень давно. Он не видел ее, не слышал ее голоса с тех нор, как в январе они поссорились. Дженни хотела, чтобы они поженились, начала говорить об этом в октябре, когда они вместе были на Майорке.
— Я не могу жениться, — сказал ей Филипп, — не думаю, что это произойдет в ближайшем будущем. Где мы будем жить? У меня, с матерью?
— Если бы мы с тобой были хотя бы помолвлены, — ответила она, — я чувствовала бы, что что-то значу для тебя, знала бы, что мы вместе, что мы пара.
И тут, конечно, всплыла на поверхность истинная причина:
— По-моему, мне не нужно спать с тобой, если это для тебя просто так. Не думаю, что это правильно, если у нас все несерьезно.
Дженни изводила его, требуя пообещать ей то, чего он не мог, а кроме того, не хотел выполнить. Расставание было для Филиппа мучительнее, чем он мог предполагать, но теперь оно представлялось ему самым мудрым из всех возможных решений. Странно сравнивать Дженни и Сенту, это такой контраст. По дороге домой Филипп поймал себя на том, что смеется в голос, представляя, как Сента говорит с ним о серьезных отношениях, о помолвке например. Представления этой девушки о постоянстве были такие, что Дженни, серой мышке из пригорода, и не снилось: абсолютная преданность, исключительность каждого партнера, идеальный, не имеющий себе равного, союз двух людей, отправляющихся в путешествие по жизни.
Когда вернулись Фи с мужем, Филипп с удивлением осознал, что знаком с Сентой всего две недели. Ровно столько Фи и Дарен были в отъезде, а когда он видел их в последний раз, Сента в сущности была для него обычной чужой девушкой в нелепом платье в рыжую крапинку, смотревшей на него через всю комнату как-то таинственно, а он, дурак, не сумел тогда правильно истолковать этот взгляд.
Ежедневное общение с Сентой заставило Филиппа на некоторое время поверить, что Дарен, ее двоюродный брат, наверняка гораздо более интересный и умный человек, чем ему казалось раньше. Да, видимо, Филипп ошибался относительно Дарена, ведь, наверное, до свадьбы естественно думать, что ни один мужчина не может быть достаточно хорош для твоей сестры. Однако теперь, оказавшись в компании своего новоиспеченного зятя, Филипп понял, что не ошибался нисколько. Коренастый, с выросшим к двадцати четырем годам животом, Дарен сидел перед телевизором и гоготал над каким-то сериалом, который ему нужно было обязательно смотреть даже в гостях. «Он настаивал на том, чтобы смотреть его, в те два воскресенья, когда мы были в путешествии», — пояснила Фи гордо, как мать, рассказывающая о том, что просит есть ее малыш.
Вернувшись, молодожены зашли на чай, хотя просто так чай в Гленаллан-Клоуз не пили. Кристин подала один из своих кулинарных шедевров — нарезанная ветчина и кольца спагетти. Потом она собиралась делать Фи прическу, радуясь, как ребенок, тому, что Фи в виде исключения согласилась на это. Филипп считал, что мать выглядит неплохо. Несомненно, после свадьбы она как будто помолодела и даже стала казаться счастливее. Но не потому, что завершение свадебных хлопот и замужество дочери стали для нее облегчением: ведь она один или два раза предлагала Фи (Кристин всегда только предлагала) подождать еще пару лет, прежде чем заводить семью. Наверное, мать изменилась благодаря новому другу, благодаря общению с ровесником. Розовая помада была нанесена умело, по краям не расплывалась, а волосы, вымытые золотистым оттеночным шампунем, приберегаемым прежде для клиентов, сверкали.
Кристин и Фи скрылись на кухне. Филипп услышал, как мать сделала дочери комплимент по поводу темно-синего джемпера и добавила, что забавно покупать свитер гернси на острове Гернси. Неторопливое объяснение Фи, что этот предмет одежды был назван в честь острова, так же как и джерси, вызвало возгласы удивления.
Черил, как обычно, где-то гуляла. Филипп остался с зятем один. В отсутствие телевизора Дарен оказался словоохотливым, стал говорить о спорте, о новой модели Фиата, о пробках на дорогах, и подробно рассказывал, где они с Фи провели медовый месяц. Утесы на острове Гернси — самые высокие из тех, что он когда-либо видел, наверняка они вообще самые высокие на всех Британских островах, хотя он и не мог бы назвать их высоту даже приблизительно. А течения в Ла-Манше чрезвычайно изменчивы — интересно, сколько пловцов потерпели неудачу в его водах? Филиппу, несколько раз бывавшему за границей в туристических поездках, пришло в голову, что Дарен — один из тех, кто всегда спросит экскурсовода, насколько тот или иной предмет древний или современный, насколько глубока эта река, насколько высоки эти горы, сколько кирпичей потребовалось, чтобы построить этот собор, и сколько людей расписывали его.
Уже напечатали свадебные фотографии, но слайдов еще, слава богу, не было. Филипп очень хотел поговорить с Дареном о Сенте. Сейчас, пока женщины на кухне, ему представилась такая возможность. Он, конечно, не собирался нарушать обещание, данное Сенте, и распространяться о своих отношениях с ней. В том, чтобы обсуждать ее, скрывая, что Сента для него не просто знакомая, будет даже что-то приятное. Но пока Дарен тарахтел без умолку, увлеченный выбранной им самим темой, и не давал Филиппу никакого шанса. Пришлось терпеливо ждать удобного случая. Филипп уже знал этот восторг, когда ему доводилось произносить имя Сенты при других людях или упоминать о ней вскользь, беспечно и равнодушно, в разговорах с матерью или Черил:
— Сента, ну, та девушка с какими-то не то пепельными, не то серебристыми волосами, которая была подружкой невесты, она наверняка хорошо получится на фотографиях, — а потом дерзко добавлять: — Никогда не скажешь, что эта Сента, подружка невесты, родственница Дарена, правда?
Отец Сенты приходился матери Дарена братом. В это трудно поверить: у них не было ни одной общей
