Не помню, что говорила мне сотрудница почты. Я просила выдать мне посылку, так как рабочий день кончался, принести паспорт я не успела бы, а ждать до завтра не было сил. 'Покажите мне любой документ, удостоверяющий вашу личность, и я выдам'. Документа у меня не было. Я уже чувствовала, что несчастье совсем близко, но все еще сопротивлялась ему. 'Может быть, это ошибка. Я только посмотрю, что там, в этой посылке. Я не могу ждать до завтра'.
Вид мой, должно быть, говорил больше моих слов. Я облокотилась на барьер, отделяющий публику от служебного помещения. Голова и все тело стали вдруг бесконечно тяжелыми. Чувствовала, что кровь отхлынула куда-то от сердца. Я вспомнила, что со мной были хлебные карточки. По ним мне выдали посылку.
Вот он, небольшой сверток, зашитый в холщовый мешок. Кто-то помогает распороть шов. Какая-то незнакомая мне синяя бумазея. Нет, это что-то чужое. Ошибка, должно быть. Ведь я только несколько часов назад читала твое письмо. Ты писал, что все благополучно. Но в бумазею что-то завернуто. Это твой портфель. Боже мой! Дочкины и мои фотографии, твои часы! Это твои вещи, это ты - 'погибший', как написано на бланке перевода. Нет, это неправда, этого не может быть! Тут еще какая-то записка. Скорее посмотреть, что в ней. 'Опись вещей, принадлежащих (твое имя)... Просьба сообщить об их получении командиру роты'. Вот и всё. Но ведь не сказано, что это вещи убитого. Ведь этого вовсе не сказано. Почему же никто ни слова не написал?
Кажется, я тихонько себя вела, но, может быть, я не понимала ничего, так как около меня собралась толпа, кто-то что-то говорил, кто-то принес воду. Помню только, что я прижалась лицом к твоим вещам, выпотрошенным из серого мешка, и повторяла 'Милый мой!' Дочкина фотография пошла по рукам. И я ясно помню, как кто-то сказал: 'Какая душечка!' И я даже почувствовала гордость за нее и в то же время новую боль - доченька моя, сиротка! Зачем я здесь среди всех чужих. Скорее домой. К моей девочке. Затолкала кое-как вещи обратно в мешок. Помню, сверху оказались часы. 'Осторожней с часами, еще потеряете', заботливо сказала какая-то женщина. Я покорно засунула часы поглубже. <...>
Вот и дом. Они ничего не знают. Бедный отец. Но его еще нет дома. У калитки остановилась на минутку. Какое-то странное было чувство. Вот сейчас, пока я не переступила порог, горе еще не вошло в дом, оно еще здесь, на улице, во мне. Дверь мне открыла дочка. 'Оля, Олечка, папы нет. Папы нашего нет. Девочка моя, ты теперь сиротка'. А сама не верила своим страшным словам. Обнимала ее, дочку твою, целовала ее залитое слезами личико, слушала ее громкий детский плач, но было у меня такое ощущение, что я где-то в стороне, откуда-то издалека все это вижу и слышу. Будто я раздвоилась. Должно быть, у меня текли слезы, только я их не чувствовала. 'Мама, не надо, не плачь'. кричала Оля. <...>
Я даже стала спокойна. Подробно рассказала домашним, как получила посылку. Показала вещи. И все твердила: 'Нет, я не верю, этого не может быть, это какая-то ошибка'. А через час пришла та же самая почтальонша, которая остановила меня утром. Олечка выбежала к ней и возвратилась с новой пачкой писем. Я сразу увидела среди них серый казенный конверт, Это было то, чего еще не хватало в подтверждение посылки. 'Вот оно, вот оно', - твердила я и сама слышала, как стучали мои зубы. Разорвала кое-как конверт. Маленькая отпечатанная бумажка. 'Ваш муж, в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив мужеcтво и героизм, был убит...'
Не сразу поняла, что тот звериный крик, который стоял у меня в ушах, - мой собственный крик, что это я кричу. Почему-то вспомнила в тот момент, что вот таким же голосом я кричала, когда рожала дочку. Теперь, как и тогда, у меня было ощущение, что разрываются все мои внутренности. Хотела остановить себя, но не могла. Я металась по комнатам, стучала кулаками в двери и стены. Но мне кажется, все это было несколько минут. Потом вдруг я как-то сразу смогла взять себя в руки. Успокоилась. Замолчала. И больше не было у меня ни слез, ни крика. Чувствовала в мозгах своих какое-то тупое недоумение. И только с ужасом смотрела на твои вещи, присланные мне, да на принесенные одновременно с извещением мои письма с наклеенными билетиками с лаконичной надписью: 'Возвращается за невозможностью доставить. Адресат выбыл'. И на каждом билетике стояла все та же роковая дата.
Скоро должен был прийти твой отец. Как у меня сжималось за него сердце. Вынесет ли он эту весть. Вот сейчас он, верно, идет уже домой. Как я скажу ему. Увидела его в окно. Должно быть, он почувствовал мой взгляд, потому что поднял голову, посмотрел на меня и на секунду остановился... Меня просили не говорить ему сразу, сделать вид, что ничего не случилось, даже принесли мне тарелку щей, но я не могла ломать комедию. Подошла к нему, взяла его голову в обе руки. Он весь побелел сразу, в глазах отразился ужас: 'Что с ним? Ну, говори же. Что вы все молчите! Говори - ранен или...' Нет, я не выдержу. 'Убит, убит!' Он уронил голову на стол и заплакал: 'Мой единственный сын...' Я гладила его лысую голову и маленькие уставшие от работы руки, но ничего не могла сказать. <...>
Наступила ночь. Оля заснула одетая на кровати. Голова, словно разбухшая, огромная, давила на меня. Заснуть, забыть об этом навалившемся на всех нас ужасе. Раздевала Олечку. Пронзила мысль - вот все, что осталось от тебя. Постелила постель. Положила рядом подушки. Содрогаясь, подумала, что больше уж никогда не положу их рядом для тебя и меня. Вспомнила, как странно казалось стелить общую постель для нас с тобой в ту нашу первую ночь, и каким невероятным кажется теперь, что это больше никогда не повторится. Одна, всегда одна! Если бы можно было заснуть, забыться! И на несколько часов я действительно забылась. Но как только пришла в себя, жестокое сознание вернуло мне все, что так хотелось уничтожить.
<Июль 1942, Белебей>
Ночь постепенно ушла. Надо было вставать, двигаться, пить, есть. <...>
В этот и несколько следующих дней я не ходила на работу. С трудом заставляла себя говорить. Больше всего мне хотелось лежать, уткнув лицо в твои вещи, еще сохранившие твой родной, любимый запах. Вдыхать его в себя, вытирать слезы твоими платками. Этот первый день был самым безнадежным и безотрадным в моей жизни. Потом все последующие дни я уже не верила так, как в тот день, в реальность всего этого кошмара.
<Лето 1942, Белебей>
Смешно сказать, любимый мой, но бывают минуты, когда я почти уверена, что скоро увижусь с тобой. Но иногда эта надежда уходит от меня, делается неуловимой, и тогда я вся леденею. Но я не хочу дать этой мысли поселиться во мне. Я гоню ее, как отвратительную, уродливую болезнь. Вот сейчас почта опять возвратила мое письмо к тебе: 'Адресат выбыл. Доставить невозможно'. Вероятно, это последнее мое письмо. Их было уже несколько. Странно, но пока я получала эти возвращенные письма, мне все-таки казалось, что еще есть у меня какая-то связь с тобой. Я их перечитывала и снова переживала то, о чем писала в них. Мальчик мой милый! Не уходи от меня. Как удержать мне тебя, какими силами. Я не могу без тебя, а ты с каждым днем все дальше. Я никогда не бываю одна. В доме у нас никогда не бывает тишины. Я всегда знаю, что на меня смотрят чужие глаза, меня слышат чужие уши. <...>
<Лето 1942, Белебей>
Особенно часто я вспоминаю, каким ты приехал с финской войны. Как я любовалась тогда тобой. Я не могла отвести от тебя глаз. Я ревновала тебя ко всем, с кем ты говорил, на кого смотрел. Ревновала к каждой минуте, которая не была отдана мне безраздельно. Как я наслаждалась и гордилась твоей любовью, твоей красотой. Как мало было этих дней, как безвозвратно они ушли, как они мне дороги, и как больно ранит воспоминание о них. Неужели я смогу когда-нибудь о них забыть?
<Лето 1942, Белебей>
Я хочу рассказать тебе о своих снах. Я помню, ты ведь никогда не верил в эти глупости и осуждал меня за суеверие. Но я хочу все-таки рассказать тебе о них.
Вот один сон. Ты идешь ко мне спиной в защитной форме, и вся спина у тебя обсыпана мукой. Я кричу тебе, хочу тебя остановить и почистить, но ты не слышишь, не оборачиваешься, не останавливаешься и уходишь все дальше и дальше... Может быть, я видела это тогда, когда ты доживал свои последние минуты! Кому ты отдал свою последнюю мысль, свой последний вздох? Никто никогда не скажет мне этого!
Накануне того страшного дня я видела такой упоительный сон! Мы с тобой танцевали вальс. В ушах моих так ясно звучала мелодия 'Большого вальса', и мы так легко, чуть касаясь земли ногами, неслись куда-то... Любимый мой, я проснулась с таким ярким ощущением твоих рук, так крепко и нежно обнимавших меня в танце! На другой день я получила это извещение.
Недавно мне возвратили письмо, которое я писала через три дня после твоей гибели. В нем я рассказывала о сне. Словно я иду по мягкой, рыхлой черной земле, и вся она блестит алмазами. Их так много, они так сверкают, и я собираю их пригоршнями в подол и не могу собрать... Как я была счастлива. Я тогда еще ничего не знала.
Мальчик мой, как же мне поверить, что ты больше уже никогда, никогда не появишься передо мной! Что тебя больше нет! Нет, совсем нет! Противоестественна эта мысль, она отвратительна, она вся серая и
