и хорошо согревало ступни, до нетерпимого жара накаляя подошвы на обуви. А выше колен тело мерзло. И с этим неравномерным прогревом мы не в силах были бороться. Мы уже были готовы со всех сторон обложиться горящими углями и вдобавок рассовать их по карманам, не особенно задумываясь о возможных последствиях.
Рано утром, когда еще и шести не было, Леша встал, с полузакрытыми глазами вылез наружу, убедился, что дождь, покапавший ночью, теперь перестал, принес корзину с десятком грибов, оставшихся после вчерашнего дня, и мы принялись их чистить.
У нас появилось новое блюдо. Вернее, напиток: чай из смородиновых листьев. На тот куст мы наткнулись случайно во время последнего перехода. Ягод на нем не нашли, а листьев набрали, решив приготовить отвар. Чай получился чудесный — цвет, вкус, аромат ничуть не хуже, чем у настоящего чая. Так по крайней мере нам показалось. С непередаваемым удовольствием пили его.
Пока мы с Лешей занимались грибами, Толя взялся за изготовление давно обещанного прибора. Спрашиваю его:
— А что за прибор все-таки будет?
— Он будет указывать части света. — Значит, компас?
— Нет. Он называется «прибор для точного ориентирования на местности в трудных условиях».
— А трудные условия — это то, что мы все время ходим голодные?
На сей раз я получил в ответ лишь презрительный взгляд. Можно безнаказанно обидеть изобретателя, но безнаказанно обидеть его создание или хотя бы неодобрительно высказаться в его адрес вам никогда не удастся.
— Дай-ка лучше булавку... — угрюмо попросил Коваленко.
В одиночестве Толя трудился не слишком-то долго. Через какое-то время он торжествующим голосом разрешил подойти. Приблизившись, я сразу увидел самое последнее слово науки и техники.
В крышке от котелка, в воде, набранной из родника, плавала булавка. Концы ее были распрямлены. Разумеется, моя булавка ничем не отличалась от всех остальных и не обладала какой-то особой плавучестью, и, видимо, Толя подумал об этом, потому что насадил ее на два маленьких кусочка коры.
Стараясь случайно не задеть достоинства изобретателя, я бодро отреагировал, в тайне сожалея о потере булавки, которая, вполне вероятно, могла бы пригодиться для какого-то полезного дела. Я восхищенно воскликнул:
— Очень интересно получилось! Потом не удержался и спросил:
— А зачем ты положил ее в воду?—я был уверен, что тайный смысл во всем этом есть.
— Ты посмотри, как работает!—Толя подтолкнул сооруженьице пальцем. Оно, естественно, поплыло в одну сторону, потом медленнее — в другую и наконец замерло.
— Дай я потолкаю немножко... — робко попросил я его, смутно остерегаясь неожиданных результатов, но готовый как экспериментатор на все.
— Да ты посмотри, как точно указывает! — Коваленко был раздражен моей недогадливостью.
Я оглянулся. Действительно, острие булавки с непостижимой точностью указывало на Алексея, которому именно сейчас впервые за истекшие дни вздумалось расчесывать бороду. Увидев и сопоставив все это, я подивился наблюдательности и проницательности прибора.
— Вот тут—север, — уверенно сказал Коваленко и ткнул пальцем в небо.
— А там — юг. — Я тоже ткнул пальцем, но в противоположную сторону. — А вон там — Москва.
— А без прибора ты сейчас мог бы это сказать? — не без злорадства спросил автор прибора.
Небо было сплошь замазано тучами. Поэтому я решил промолчать.
— А прибор работает в любую погоду, — беспощадно добил меня изобретатель.
Короче, ночью Толя вставал погреться к костру и застал кусок чистого неба. Ему повезло — он нашел Полярную звезду. Потом заметил дерево, находящееся точно под этой звездой. Таким образом удалось точно узнать, где север. А утром, сделав прибор, определил, в какой связи находится местоположение дерева и кончик булавки. Они совпадали.
Я был совершенно потрясен изобретением Толи и не собирался это скрывать. Увидев мое замешательство, он объявил: «Но это еще не прибор. Это только его имитация. Увидишь еще, что я сделаю». Я и представить не мог, что возможно сделать еще из этой булавки, и осторожно задал вопрос. Но нет, бесполезно. Если Коваленко не захочет сказать, и под пыткой слова не вытянешь.
Он осторожно завернул булавку в платок, воду выпил, а крышку вернул котелку.
За завтраком ели диетический грибной супчик, приготовленный Алешей, с удивлением отмечая, что появились какие-то новые вкусовые оттенки. Можно было бы, конечно, попытаться отнести их на счет возросшего мастерства нашего повара, но, распробовав, мы поняли, что дело в самих грибах. До сих пор мы ели одни подберезовики и подосиновики, пренебрегая маслятами и близкими их родственниками— моховиками. Когда благородные грибы в корзине иссякли, мы, чтобы не ходить далеко, набрали вокруг стоянки маслят. Они-то и придали свежий вкус супу.
А на десерт Алексей подал смородину. По три штучки на брата. Столь мизерная доза объясняется вовсе не заботой о наших желудках, а тем, что это было все, что удалось нам найти. Да и тот куст черной смородины, неведомо откуда взявшийся на нашем пути, был бесценным подарком: листья, из которых Леша заваривал чай, как их ни берегли, все же кончились. И только теперь, повстречав еще один куст, мы смогли сделать новый запас.
Славно попили ароматного чая... Стало почти хорошо... Почему-то после этого напитка мы неизбежно начинаем говорить о всевозможных гастрономических прелестях цивилизованной жизни. Есть в ней, конечно, достоинства.
И снова—в дорогу. Каждый день после завтрака мы покидали место ночлега, хотя уже успевали привыкнуть к нему, и уходили в том направлении, какое выбрали. Исключение составляли те дни, когда нас держал на привязи дождь. Мы не могли пока еще довериться Толиному прибору—его надо было проверить, а для этого нужен хоть один солнечный день, хоть одна ясная ночь. Да что там день или ночь, хотя бы час, хотя бы минута... Но небо не оставляло ни малейшей надежды.
Мы шли по крутым склонам сопок, спускались в распадки, где воздух становился холоднее, тяжелее. Вновь поднимались по сопкам, продираясь через завалы, перебирались через поваленные ветром, а может и временем, одинокие стволы старых деревьев. Некоторые были столь велики, что и мысли не возникало о том, чтобы попытаться через них перелезть, и тогда мы под них подлезали. Если, конечно, между землей и деревом оставался просвет. Высокие травы, хлесткие после дождей, цепляли нас за ноги, словно бы не желая примириться с нашим вторжением... И ни следа человека, ни следа топора. Иногда я думал невольно: да были ли здесь когда-нибудь люди...
Шли медленно, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошли. Да и зачем это нам... Пройденное расстояние мы могли бы определить с очень сомнительной точностью. Именно в эти дни стало понятным, что в тайге путь удобнее всего измерять с помощью времени. Ведь говорили же раньше, да и сейчас порой говорят: три часа или три дня пути. В жизни человека час важнее километра. Хотя и кажется, будто невозможно их сравнивать. Отправляясь в дорогу, мы говорили: идем три или четыре часа, потом отдыхаем. Потом идем еще три часа и разбиваем стоянку. Устроить ночлег старались задолго до наступления темноты, чтобы засветло заготовить дрова для костра. Для нас это стало самым важным занятием. Потому что ничто, пожалуй, нас так не мучило — ни голод, ни комары, как холодные, бессонные ночи. Мы знали всегда, что будет ночью. Будем лежать, крепко прижавшись друг к другу, тщетно стараясь сохранить остатки тепла. А вскоре кто-нибудь, а то и сразу все трое встанем и будем подолгу стоять возле костра, протягивая к пламени закоченевшие руки, будто выпрашивая тепла в подаяние. В такие часы мы мечтали в основном об одном: чтобы скорее кончилась ночь. А она все тянется, тянется...
Мы ждали, надеялись: вдруг утром появится солнце... Хоть немного тепла — вот чего хотелось еще.
Однажды днем, когда после особенно тяжелого перехода мы остановились и устало опустились на землю без всякого желания когда-либо двинуться дальше, я вдруг ощутил, что во мне зародилось сомнение. Я спрашивал себя: а надо ли все это? Ради чего, собственно, ты это затеял? Стоит ли мучиться... Ну ладно, сам пошел, так еще и друзей с собой потащил...
От этих мыслей сделалось совершенно тоскливо.
Леша внимательно смотрел на меня, казалось, он хочет что-то сказать или спросить. Но он негромко
