предосторожности, разводя костры или оставляя пепелище, когда покидали стоянку. Обязательно разбрасывали непрогоревшие поленья, заливали их водой, обкладывали угли дерном и уходили, только убедившись, что пламя ни при каких обстоятельствах не может возникнуть вновь.
И вот теперь этот пороховой, чертов пень! А рядом — наше жилище, обложенное со всех сторон предельно сухими ветками. Вокруг—сосновый бор. У ближайшей сосны — а до нее было полтора метра, никак уж не менее — из-под коры проступила смола и потекла по стволу густой янтарной струей. У молоденькой сосенки рядом очень быстро пожелтела хвоя на нижних ветвях, готовая вспыхнуть в любое мгновение, и я понял, что медлить дальше не только нельзя, но даже и времени нет. Огонь вот-вот грозил перекинуться... Если бы хоть ветер не раздувал опасное пламя...
Мы кинулись рубить топором и резать ножом дерн, собираясь для начала обложить пень с разных сторон. А в нем тем временем выгорела насквозь середина, и огонь моментально втянулся в нее, будто в трубу. Теперь пень весь был охвачен бушующим пламенем. Подойти к нему вплотную уже не представлялось возможности—такой жар исходил, и нам приходилось с силой метать тяжелые плиты дерна, пытаясь сбить мощное пламя
Постепенно мы обложили пень со всех сторон дерном, но огонь не сдавался, высовывал гибкие хищные языки в малейшую щель и нещадно дымил. Тогда мы стали брать землю руками и пригоршнями засыпать эти щели. Было невыносимо жарко, пот лил, как будто мы стояли в парилке. Мы были измазаны землей, копотью, руки от мелких ожогов зудели.
Внезапно сделалось тихо и абсолютно темно.
Глазами, привыкшими к яркому свету, мы теперь с трудом различали друг друга. И тут же ощутили ледяное прикосновение ветра. Оказывается, все время, пока мы сражались с огнем, капал слабенький дождик... И самое неожиданное, огня теперь нет. Мы сами задушили его. А ветер, словно решив нас наказать за беспечность, ни в какую не давал разгореться огню. Видно, ветер выбирает в друзья только сильное пламя...
Толя сказал: «Будет очень смешно, если мы теперь не сможем костер разжечь...» Куда уж смешнее... Потратить столько сил, чтобы его погасить, а потом столько времени, чтобы разжечь...
Но огонь разгорелся. В его свете, спокойном, ровном, теперь умиротворяющем, я взглянул на часы. Полтора часа длилось сражение. Оставив Толю присматривать за коварным, способным на предательство пламенем, мы с Лешей спустились к реке, чтобы вымыть лицо и руки.
Вода в реке была ледяная. В ней плавал неведомо откуда взявшийся кусок ослепительно чистого льда. И сразу захотелось к нему приложиться щекой, чтобы остыть, передать ему накопившийся жар. Только чуть позже я понял, что не лед это—луна.
На подстилке из веток мы долго ворочались— возбуждение после схватки еще оставалось. Холодный ветер находил лазейки и задувал под одежду, безжалостно изгоняя остатки тепла. Мы прижимались друг к другу, ненадолго так замирали, но вскоре холод заставлял переменить положение.
Костер был рядом, однако его тепло не доходило до нас. Через каждые двадцать—тридцать минут мы вставали, подходили к костру, наклонялись над ним и мечтали о большом, сильном пламени, которое, как мы поняли, в этом бору нельзя разводить. Там, где это можно было сделать, например в Гиблом лесу, не получалось, а там, где нельзя, он вырвался сам.
Лесной пожар... Бедствие, но оно же и благо. Трудно бывает сказать иногда, какая роль огня в жизни леса важнее—роль врага или друга. Леса секвойи, растущие на Тихоокеанском побережье Америки, болотная и песчаная сосны не только приспособились выживать после пожаров, но даже и извлекать для себя пользу: после пожара они начинают быстро, привольно расти, избавившись от конкуренции прочих деревьев. У отдельных видов сосен во время пожара раскрываются шишки и семена выпадают на землю. А после, на пепелище, они хорошо прорастают и дают жизнестойкие молодые побеги. Более того, как показали эксперименты, в лесу, где долгое время не бывает пожаров, происходят резкие, неотвратимые изменения, в результате которых состав его в корне меняется — старые породы деревьев уступают место пришельцам. Кроме того, пожары способствуют переходу органических соединений в минеральные—для растений наиболее удобную и потому более доступную форму.
Был такой опыт. В течение нескольких десятков лет от пожаров тщательно охранялся дубовый лес. Сначала все шло нормально, а потом заметили, что желуди, опадавшие на землю, перестали прорастать, поскольку среди дубов развились другие деревья, в отличие от дуба огонь не переносящие, и создали свой собственный климат. Прошло несколько лет, и дубовый лес превратился в свое жалкое подобие, а еще несколько позже практически погиб. Только отдельные деревья еще боролись за жизнь, ведя отчаянную, но скрытую борьбу со своими собратьями.
Кто-кто, а лесники давно отлично знают, как полезны оказываются на некоторых лесных участках ежегодные палы. Они уничтожают сорный подлесок и предотвращают случайный сильный пожар. Разумеется, дело это не простое — тонкое, требующее большой осторожности, опыта. Так что пожар пожару — рознь.
... Спали, как обычно, урывками — по часу, по полчаса. Да и всегда-то ночи здесь были такие.
Утром я проснулся первым. Взглянул на небо, осмотрелся вокруг и вдруг в одно мгновение понял: все, лета больше не будет. Настала осень. Теперь она уже не отступит.
Целые группы берез на склоне соседней сопки стояли облитые золотом. С трудом верилось, что еще вчера днем они были зеленые: множество желтых пятен светилось в листве. Столько превращений всего за две последние ночи... И серое, унылое, беспросветное небо.
Я перевел взгляд на поле сражения. Оно было изрыто и перепахано. Как будто здесь прошло стадо мамонтов и усердно поработало бивнями, добывая себе пропитание.
Заворочались, закряхтели ребята. Из-под капюшонов курток торчат только носы. Мы так всегда заворачиваемся, надеясь, что станет теплее. Но это всего лишь самообман. Капюшон куртки сделан из той же тонкой ткани, что и куртка, и совершенно не греет, разве только защищает от прикосновения холодного ветра.
— Уж небо осенью дышало, — продекламировал я им натощак, — уж реже солнышко блистало... — я надеялся с помощью классики отразить сегодняшний день.
Алексей сел, протер глаза грязной ладонью—не удалось вечером отмыть—и произнес таким тоном, каким обычно говорят: «Прекратите!»
— Короче! — Огляделся, потянулся и добавил спокойнее: — Становился день.
И мы, медленно и весьма неохотно переставляя ноги, отправились собирать грибы к завтраку.
Не знаю, как мои друзья, но я уже начинал потихоньку, про себя разумеется, поругивать день, когда задумал ввязаться в эту историю Сомнения все чаще обуревали меня.
Последняя ночь своим холодом настолько нас измотала, что мы решили согреться в ходьбе и покинуть стоянку сразу после завтрака.
С радостью и с сожалением ушли мы из соснового бора. С радостью потому что постоянный холодный ветер проморозил нас казалось, насквозь. А с сожалением потому что приятно все-таки жить в чистом сосновом лесу, где нет комаров и мошки.
Да, холодно, совсем неуютно стало в тайге...
Мы спустились еще дальше вниз берегом речки и к концу дня выбрали место для новой стоянки. Спасаясь от промозглого ветра, укрылись в низинке, под защитой лесистого склона сопки. Ветер тут много тише, зато сразу же объявились комарики и мошка с надоедами-мухами. Пока жили в бору, совершенно забыли с них.
Толя после неудач на рыбалке забросил удочки. Что в них толку, если рыба не ловится... Да и червей трудно копать—сил-то мало. Я предложил как-то ему: «Давай попробуем какую-нибудь другую наживку? Жуков или гусениц... Вдруг рыба лучше брать будет»— «Да нет —отмахнулся он от меня, — не будет она жуков и гусениц брать, я знаю...» А сам я не стал пробовать, потому что из меня в принципе рыбак никакой. Тот пескарь, которого я изловил несколько дней назад, был единственной рыбой, пойманной мною в течение жизни.
Здесь, в низинке, Толя не удержался — взял, размотал удочки Минут за десять поймал трех пескарей, а потом, сколько ни сидел,—ни одной поклевки. Очень непоследовательно ведет себя рыба в этих местах Или, может быть, счастье рыбацкое переменчиво.
У нас появилось новое правило: идешь к дому — обязательно прихвати что нибудь для костра. Трудно
