образом мы должны поддерживать юных исполнителей, чтобы те в дальнейшем могли стать профессиональными музыкантами. Но объясните мне Бога ради, зачем готовить молодое пополнение, когда нам самим работы не хватает? А мы ходим в школы и ходить, наверно, будем. Ну ладно, если бы только занятия – самое неприятное, для меня, по крайней мере, это то, что там приходится обедать. У меня до сих пор, с того еще времени, когда я сама училась в школе, сохранилось отвращение к школьным обедам. Ты помнишь оладьи с колбасным фаршем? Хотя, возможно, ты их уже не застал. Между прочим, столько на тебя ни смотрю, никак не могу определить твой возраст. – Она остановилась, чтобы набрать в легкие воздуху. – Слушай, почему все время говорю только я? Скажи и ты что-нибудь, а то я так никогда не остановлюсь.
– Не знаю, что сказать. Честно говоря, я не думал, что ты так переживаешь.
– А, значит, я тебе казалась законченной эгоисткой, решившей во что бы то ни стало разрушить чужую семью? Некой отчаявшейся особой, которой приспичило выйти замуж, неважно, за кого? – Джоанна на мгновение замолчала, но, прежде чем Атертон смог ответить на ее вопрос, вновь заговорила, размахивая рукой и как бы вытаскивая из себя слова: – Ну ладно, забудем об этом. Во всяком случае, ты ничем не заслужил, чтобы я разговаривала с тобой в таком тоне.
– Но я для того и пришел, чтобы ты могла высказать, что у тебя на душе накопилось. И мое мнение узнала бы насчет всего этого. Откровенно говоря, я давно хотел вмешаться.
– Ты с самого начала был против наших отношений, – сказала она. – Хотел, чтобы я от него отстала. И был прав, как я теперь понимаю.
– Он тебя любит. И это главное.
– Я знаю. Но одной любви тут недостаточно. Или я не права?
Атертон нервно шевельнулся в своем углу.
– Но тебе ли не знать, как трудно такому человеку, как Слайдер, оставить жену, одну, с двумя детьми.
– Я все понимаю. Ему трудно, но не до такой же степени... Я всегда признавала за ним право самому все обдумать и принять окончательное решение. И вот результат. Он до сих пор не знает, что ему делать.
– Поэтому ты решила, что лучше о нем забыть.
– Нет, я хочу быть с ним, он мне нужен сейчас не меньше, чем прежде. Но вся беда в том, – добавила Джоанна, предупреждая возможное возражение со стороны собеседника, – что он не испытывает такую же потребность во мне. Или лучше сказать, цена кажется ему слишком высокой.
Атертон покачал головой из стороны в сторону, но не для выражения несогласия, а для того, чтобы показать, что все это просто недоступно его пониманию.
– Ну а он-то как сейчас? Как он это переносит? – спросила она немного погодя.
– Он тоже сейчас очень занят, как и ты, а смирился или нет – не могу сказать. Я действительно, как ты правильно заметила с самого начала был против ваших отношений, – признался Атертон, глядя прямо в глаза Джоанне. – Но то было раньше, а сейчас я не могу себе даже представить, как вы сможете обходиться друг без друга. Особенно он.
– Но обходился же, до нашей встречи.
– О, это совсем другое дело. Нельзя переживать утрату того, чего у тебя еще не было. Сейчас его положению не позавидуешь. Ведь он привык делиться с тобой всеми своими радостями и заботами, – Атертон тяжело вздохнул, потому что ему стоило немалых усилий говорить то, что он должен был ей сказать. – Наша работа ни для кого не проходит даром, она требует постоянного напряжения прежде всего психики, и у каждого находится свой способ, как со всем этим справиться.
– Ну и какой же способ у тебя?
– Порой мне бывает просто тошно от того, чем приходится заниматься, – признался Атертон. – Грязь, непроходимая тупость и напрасная трата сил. Многие думают, что у нас романтическая профессия, но это совсем не так. Когда работаешь в полиции, приходится почти постоянно переносить ужасную скуку, а из прочих чувств чаще всего посещает чувство омерзения. Что же до преступников, с которыми мы вынуждены все время общаться, то это в большинстве своем такие не далекие, ничем не примечательные личности...
Джоанна кивнула, показывая Атертону, что ей очень хочется, чтобы он изложил свою мысль до конца.
– И вот, когда на душе делается особенно мерзко, я сам задаю себе вопрос: «Зачем тебе все это нужно?» – и всякий раз неизменно повторяю, что нужно же кому-то этим заниматься. – Сказав это, Атертон еле заметно улыбнулся. – А потом, налюбовавшись собственным благородством, говорю: «Да ты ведь просто ничего другого делать же умеешь». Такая наша судьба. Раз влез в это дело, считай, что никогда уже из него не уйдешь. Это вроде как семья, – понимаешь? Даже больше, чем семья. Оправдание твоего существования на земле. Когда становишься копом, ты уже не просто человек – ты часть единого целого и от этого сразу как бы вырастаешь. А стоит вернуться назад, в твое прежнее положение, опять будешь маленьким и одиноким. Вот и соглашаешься поневоле, что назад пути нет.
– Да, – сказала Джоанна, – я это прекрасно понимаю.
– Мне легче, чем Биллу. Я умею быть на работе бесстрастным, – сказал Атертон. Но, видимо, не вполне удовлетворился сам таким объяснением и, желая как можно лучше донести мысль до собеседницы, развел перед собой руки в стороны, так, как это обычно делают рыбаки, когда хотят показать, какая рыба попалась им на крючок. – Для нас все люди делятся на два сорта. С одной стороны преступники, с другой – законопослушные граждане. Они коренным образом отличаются друг от друга. Что касается лично меня, то я настолько ясно осознаю это различие, что и не пытаюсь преодолеть разделяющую нас стену. Чего, однако, не скажешь о Билле. Он, имея дело по долгу службы с проявлениями самых отрицательных человеческих черт, себя от всего этого не отделяет. И не противопоставляет. Но ведь не всякий обладает таким даром: отстраняться от своих непосредственных переживаний и видеть себя в любой ситуации как бы со стороны.
– Да, – согласилась Джоанна, – не всякий. Но это не дар.
– Не спорю, может, это и не дар вовсе, а что-то другое, – согласился Атертон, решивший не останавливаться на том, что не имело, на его взгляд, принципиального значения. – Главное, что Слайдер не обладает такой способностью. А это значит, что он нуждается в тебе гораздо больше, чем ты в нем.
