Он обнял ее, а руки Хиро поползли вверх, нащупывая его лицо, примечая любимые черты, глаза, глядящие на нее из мрака. Подняв лицо и следуя губами за своими пальцами, Хиро легонько касалась его подбородка и рта, его щек и глаз, а Кит чувствовал, как тело жены становится мягким и податливым. Его реакция на ее ласки была мгновенной: повинуясь длительной привычке, он попытался отстраниться от нее, обуздать свое страстное желание, но нежный рот Хиро подобрался кружным путем к его уху, и мягкие губы прошептали:
– Нет, только не сейчас… не сдерживай себя сегодня.
Теплая волна страсти захлестнула его, но он все же вымолвил дрожащим голосом:
– Птичка моя дорогая… а что, если… ты ведь можешь понести…
– О, любовь моя, сердце мое, так пусть же это случится! – воскликнула Хиро. – Я люблю тебя, мой Кит. Подари мне твое дитя. И если Господу будет угодно призвать тебя…
Нет-нет, она не могла даже выговорить такого. Кит все еще колебался.
– Но ведь врач предупредил, что…
– Врач не знает всего. А я знаю. Настало время… О, Кит, люби же меня!
Слезы невольно наполнили его глаза.
– Я люблю… люблю…
Кит перевернулся, все его тело пылало и тряслось от страсти, когда он вытянулся рядом с ней. Их руки встретились в темноте и переплелись. Любовь и смерть – близкие родственники, их воплощение во мраке ночи едино по духу. Губы Хиро и Кита были солеными от слез, хотя они с радостью обрели друг друга. Прошла, как им показалось, целая вечность, и вот они уже лежали умиротворенные. Голова Кита покоилась на ее груди, и пальцы Хиро гладили его волосы, а ее губ коснулась невидимая блаженная улыбка. Да, время постоянно влечет людей к могиле, но искорка жизни, прошедшая между ними, сделала вот этот миг бессмертным, и никогда уже не сотрется то, что когда-то, где-то в этой бесконечной вселенной Хиро и Кит любили друг друга.
События весны 1640 года были запутанными и печальными. Собрался парламент и мгновенно вступил в прямой конфликт с королем. Парламент потребовал, чтобы его условия, касающиеся религии и привилегий, были приняты до обсуждения вопроса о выделении денег на войну. Король на это заявил, что ни о каких обсуждениях не может быть и речи, пока деньги на военные нужды не будут предоставлены. Ни одна из сторон не желала сдавать своих позиций, и король распустил парламент спустя несколько недель[18] после его созыва. Он, правда, не стал, вопреки давней традиции, распускать также и собрание высшего духовенства, которое продолжало заседать и не только пожертвовало в казну крупные суммы, но также приняло семнадцать канонов, касающихся надзора за церковной деятельностью. Наиболее оскорбительными из этих канонов для пуритан были те, в которых предписывалось, чтобы все алтари впредь размещались только в восточной части храмов и были отгорожены перилами. А при входе и выходе из церкви следовало сделать почтительный поклон в сторону алтаря. С точки зрения пуритан, это считалось папизмом, равносильным поклонению дьяволу.
Поздней весной в южных графствах собрали ополчение, однако многие мужчины не откликнулись на этот призыв. Другие собрались, но при этом расходовали свою энергию на протесты против новых канонов. В некоторых местах солдаты врывались в церкви, разрушали алтари и поджигали ненавистные алтарные перила. Король же пытался получить крупные займы от частных лиц, чтобы пополнить субсидии, дарованные высшим духовенством. Он также прилагал все усилия, чтобы убедить богачей собрать вооруженные отряды из своих людей, которые дополнили бы явно недостаточное ополчение. А в это время отлично снаряженная и великолепно обученная шотландская армия подтягивалась к приграничным районам.
Эдмунд пока что пассивно наблюдал за событиями, хотя и предчувствовал, что король рано или поздно обратится с просьбой о займе и к нему, когда закончит сию процедуру среди особо могущественных семейств. В Эдмунде боролись противоречивые чувства. Хотя он, разумеется, не был сепаратистом, не одобрял он и некоторые из ритуалов англиканской церкви. Эдмунд полагал, что если не обуздать Лода, то король приведет их прямиком в объятия Рима. Мать Эдмунда наполовину была шотландкой, и в нем билась жилка кальвинистской[19] сдержанности. Показная пышность католических ритуалов была ему не по нраву. А вдобавок ко всему этому Эдмунду, как и всякому состоятельному человеку, не нравилось, что его облагали налогами. Между тем потребности короля в деньгах с каждым годом возрастали. И Эдмунд с радостью узнал, что палата общин, состоящая из людей, подобных ему, стремилась обуздать бесконечные требования короля.
Но именно его личная сдержанность и заставила в конце концов прислугу имения обратиться не к нему, а к Мэри-Эстер. Да, Эдмунд слыл справедливым хозяином, но человеком он был холодным и равнодушным. Поэтому перепуганная челядь предпочла ему его супругу, которую все они прекрасно знали и даже не раз приглашали в свои скромные жилища. Она играла с их детишками и лечила их от болезней, улаживала их споры и, ворчливо бранясь, наставляла их в бережливости и прочих добродетелях. Разыскав мужа в комнате управляющего, где он восседал за своим рабочим столом, Мэри-Эстер рассказала ему о тревоге, охватившей слуг. Когда Мэри-Эстер вошла, Эдмунд поднял на нее взгляд и произнес:
– Клемент сообщил мне, что от одного человека из «Зайца и вереска» он услышал, будто бы в восточных графствах оказывается сильное противодействие набору в ополчение. Думаю, настало время вернуть домой Ричарда. Я боюсь, что ему может грозить опасность со стороны тамошних браунистов и левеллеров.[20]
– В любом случае он уже пожил вне дома достаточно долго, – согласилась Мэри-Эстер. – Раз уж нам предстоит война, то он должен быть здесь. – Причина этого осталась невысказанной: присутствие Ричарда необходимо на тот случай, если что-то произойдет с его отцом или братьями. – И Амброз тоже… его ты не вызываешь домой?
– Насчет Амброза я еще думаю, – отозвался Эдмунд. – Времена тревожные, и конца-края этим бедам я что-то не вижу… Нам многое придется потерять. Земля, земля нам нужна. Если мы потеряем Лисий Холм… если эти шотландцы доберутся до нас… где же мы тогда возьмем землю?
Мэри-Эстер задумалась.
– Не знаю, Эдмунд. Но уж, во всяком случае, не здесь.
– Нет-нет, и даже не в этой стране.
– В Ирландии? – рискнула предположить Мэри-Эстер.
