веснушчатой кожей, а еще у него была курчавая, коротко подстриженная бороденка – большая редкость по тем временам! Это придавало ему довольно угрожающий, пиратский облик, который большинство женщин, понятное дело, находили неотразимым. Не стала исключением и Анна. Когда при первом знакомстве с ней он склонился над ее рукой и взглянул из-под своих золотистых ресниц дерзким и манящим пристальным взглядом, Анна почувствовала, что все ее тело так и затрепетало. На людях он вел себя с ней точно так же, как и любой из прочих молодых людей, – то есть с непомерной учтивостью и изысканными любезностями. Но это всегда сопровождалось брошенными искоса циничными взглядами и вполне определенной улыбкой, как бы говорившей ей: «Так что же, мадам, когда мы, наконец, прекратим эти игры и перейдем к сути дела?» И это заставляло Анну содрогаться от восхитительных предвкушений.
Когда они охотились, Анна и Рейнольд без труда могли отделиться от остальной компании, поскольку – не говоря о Психее, быстрой и неудержимой – у Рейнольда Саймондса была самая лучшая лошадь, так что Анне оставалось лишь пуститься через поля по такому дерзкому маршруту, на который никто другой и не осмелился бы. Ну а Рейнольд просто следовал за ней, и вскоре они оказывались в весьма подходящем леске или рощице в приятном одиночестве.
Поначалу они просто разговаривали. Анна по-прежнему восседала на Психее, а Рейнольд стоял себе, держа обеих лошадей и прислонившись к плечу Психеи, и смотрел на, Анну снизу вверх своими ясными и дерзкими глазами. Но вскоре молодой человек убедил ее тоже спешиться, чтобы, как он пояснил, можно было поговорить поудобнее. Ну а там от разговоров к обмену страстными поцелуями шаг был коротким. Но когда Рейнольд предпринимал попытку двинуться дальше, Анна неизменно отскакивала и говорила:
– Нет-нет, я не могу. Мы должны вернуться, а не то остальные заинтересуются, куда мы подевались.
А потом, ясное дело, наступил день, когда Анна привычно повторила это, только он не отпустил ее, а сжал еще крепче, посмотрел ей прямо в лицо и со своей убийственной улыбкой сказал:
– Вы дразнили меня уже достаточно долго, госпожа Анна. На этот раз я вас так просто не отпущу.
– Но вы должны… должны… я не могу! Ну пожалуйста, Рейнольд!
– Да разве ты не любишь меня, Анна? Ну давай же, признавайся! Я-то знаю, что любишь.
Анна, залившаяся румянцем, смогла лишь кивнуть в ответ.
– А тогда… зачем же отказывать мне в том, чего хотим мы оба? Ты разве не знаешь, что военное счастье сурово к влюбленным? В любой момент может начаться бой – и тогда кто знает, вернусь ли я назад? Завтра я уж могу быть мертв, Анна, подумай об этом!
– О, нет! Не говори так!
Тут уж Рейнольд обнял ее совсем крепко.
– Вот представь, что меня завтра убьют, – продолжал он истязать ее, – и тебе придется доживать свой век, зная, что это была наша последняя встреча. Не сопротивляйся, – говорил он, целуя ее лоб и глаза и приближаясь к губам, – ты ведь слишком любишь меня, чтобы отказать мне. Подари же мне свою любовь, Анна.
А губы его между тем опускались еще ниже, к горлу, к груди, и Анна неожиданно обнаружила, что и говорить она толком не может из-за стеснения в груди.
От страстного желания Анна испытывала слабость и головокружение, но все-таки ей удалось прошептать:
– Но, Рейнольд… а что, если я… – было трудно произнести это, ибо воспитывали ее в благопристойности. – Если я… забеременею?
Он уже ощущал в своих объятиях уступчивую вялость ее тела и понимал, что сопротивление сломлено. Что ж, он подумал и об этом.
– Тогда мы поженимся, – небрежно произнес Рейнольд.
У нее ведь должно быть приличное приданое, прикинул он, что не могло оставить его равнодушным: Рейнольд был младшим сыном в семье, и скромное состояние родителей должен унаследовать его брат Сэм, а ему самому там мало что досталось бы. Анна была довольно глупа, чтобы как-то ограничивать его жизнь после того, как они поженятся. Пока она будет слепо верить, что он любит ее, он сможет делать все, что его душе угодно, ну а одурачить ее – дело нехитрое. Рейнольд вообще мало что теряет: если Анна и в самом деле забеременеет, он получит жену с хорошим приданым и богатой родней, ну а если нет – то военная судьба скоро унесет его далеко-далеко от этих краев.
– Но… – Анна все еще колебалась, хотя его руки уже проворно проскользнули под ее корсаж, – но мой отец никогда не согласится… он не позволит нам пожениться…
Еще бы: Рейнольд, младший сын какого-то мелкого землевладельца, без собственного имения! Анна не могла выразить этого словами, но понимала, что Эдмунд с презрением отнесется к подобной партии. Но теперь было слишком поздно сопротивляться. Кровь бурлила в ее жилах, а сильные руки Рейнольда уже осторожно опускали ее на землю.
– Ничего, я заставлю его дать согласие на брак. Поверь мне: все будет хорошо. Ну, поцелуй же меня, Анна, и подари мне свою любовь…
Лошади мирно пощипывали нежные молодые листья боярышника, и единственным звуком, нарушавшим эту мирную тишину, было шуршание кустов и тихое позвякивание их удил, когда животные тянули к себе листья.
В январе 1644 года в разгар самой худшей из зим, которые хранит память, двадцать две тысячи шотландцев пересекли замерзшую реку Твид, хором распевая псалмы. После сражения при Ньюбери[44] парламент подписал договор с шотландской ассамблеей, согласившись обратить всю Англию в пресвитерианство по шотландскому образцу, если шотландцы помогут «круглоголовым» разгромить короля. Ньюкасл выступил из Йорка в надежде сдержать шотландцев одноименного с ним города, Ньюкасла, и не дать им соединиться с армией Ферфакса, по-прежнему удерживавшей порт Гул.
А дальше к югу опасность нависла над городом Ньюарк. Это был жизненно важный пункт между севером и югом, который удерживали роялисты во главе с сэром Джоном Хендерсоном. Но уже в марте парламентские силы под командованием сэра Джона Мелдрума осадили Ньюарк, и Хендерсон отправил в Оксфорд к королю слезную мольбу о помощи. Король послал за Рупертом, который тогда находился в Шрусбери и занимался государственными делами в качестве губернатора Уэльса. Руперт немедленно
