'обычное' состояние. И к строкам 'тяжело выносить несчасгье, но тяжелее — счастье' присоединяются строки: 'Однако мудрый смог бы...', в которых Гёльдерлин намекает на Сократа, представляющегося ему человеком, исполненным божества.
Явление Христа миру также находит объяснение в рамках гёльдерлиновского мифа. Именно в то время, когда исчезли боги 'и скорбь пошла по всей земле по праву', явился ' наконец тихий Гений, небесным словом утешая'288. В Евангелии от Иоанна, наиболее почитаемом Гёльдерлином, Христос говорит (9:4): 'Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать'. Как 'самый любящий', Христос заботится о том, чтобы 'священный огонь' полностью 'не выдохся' и 'не иссяк', а продолжал светить в ночи289. Хотя Гёльдерлин изображает Христа Богом вторгающейся Ночи, он признает в Нем одновременно последнего из греческих богов. Хотя 'стыд' 'препятствует' ему признать это, он все же 'знает', что Христос вместе с этими богами был порожден одним 'Отцом'290. И из богов он является для Гёльдерлина 'наиболее духовным', наиболее трансцендентным, тем, который остался скрытым в античности; поэт, привязанный к Нему 'в любви', хочет видеть Его соединенным с возлюбленными, среди которых он прежде тщетно пытался найти Его ('Почему не приходишь ты?'291). Но трудности немедленного включения Христа в эту мифическую связь состоят в том, что Он явился нежданно, когда скорбь уже растеклась по Земле; поэтому Он не
был, подобно другим богам, частицей природы, а воспринимался как чудо и вместе с этим как нечто несравнимое с этими богами292. А потому 'устрашались' видевшие Его, и встретил Его 'смертный рок'293. И был Он 'на Земле словно пойманный орел', пока не 'вознесся к небесам'294, ведь как ни широк чувственный мир, но все же меньше, 'чем Он, его сфера'295. Только теперь выявляется напряжение между чувственно-'светским' и трансцендентно' духовным', которое поэт должен был оплакивать 'в скудное время'296. 'Светское' выражает отныне неволю, и так же, как Христос, должны сегодня поэты 'духовно- светскими быть'297.
То, насколько тесно связан Христос с греческими богами, можно обнаружить у Гёльдерлина прежде всего в тех основных чертах, которыми он наделяет 'Evier' (Диониса) и Геракла. Диониса называет он братом Христа298, а всех троих — 'великолепной тройкой неразлучных'299. Все трое полубоги, так как отец у них — Всевышний, а мать — простая смертная (Мария, Семела, Алкмена); все трое несут свет во тьму: Христос — как утешитель в священной Ночи, Дионис и Геракл — поскольку они спускались в Тартар и 'принесли' туда божественное, 'радостное'300; кроме того, все трое — культурные герои: Христос принес людям любовь, Дионис подарил им культовый напиток, вино, чем 'гнев народов обуздал'301, Геракл, свершивший свой великий труд, освободил мир от чудовищ. И все же особенно сердечные отношения существуют между Христом и Дионисом. Оба приняли смерть, полную мучений, и оба воскресли; для обоих вино является сакральным напитком. Хотя мы не совершаем более, подобно грекам, жертвенных возлияний (без которых они не приступали к наслаждению этим напитком), а принимаем его 'человечески', то есть профанно302, но во время богослужения вино продолжает еще служить напоминанием о Боге. Оно — дар, оставленный нам 'небесным Хором' через Христа 'в знак' того, 'что Он однажды был здесь', когда Он 'конец дня возвестил и вознесся'303.
Мы не будем здесь подробно говорить об эпохах, следующих за позднеантичным христианством, — о средневековье и в особенности об эпохе научного Просвещения. 'С тех пор как злой дух овладевает счастливой древностью'304, боги, как было показано, все более и более отдаляются от людей. И все же, уходящие от нас все дальше, они исполняют свою неутрачивающуюся власть в 'бурях' истории. Это — страдание в 'Ночи', уже описанное подробнее в предшествующих разделах.
4. Возвращение мифа
Ощущаемое присутствие богов придает Гёльдерлину уверенность в возвращении божественного дня. Ведь для него различие между прошлым, настоящим и будущим все же снимается, пусть не профанным, а мифическим образом. Его жизнь в Ночи
профанна. Но в мифическом смысле для поэта идеальное путешествие в Грецию и ее прошлое является столь же реальной действительностью, как и современность вместе с идеальным предвосхищением будущего 'праздника мира', во время которого воссоединятся люди и боги.
Это событие не может быть, однако, вызвано произвольно. Горе тому, 'кто пришпоривает самого себя'305, опрометчиво стремясь 'подражать' 'образу' божества306; для богов это было бы 'наипрезреннейшим'307, и именно из-за этого возникло то 'древнее смешение'308, в котором перестало быть 'важным' человеческое среди людей309. Не люди 'властвуют' теперь, а сама 'бессмертная судьба'310. Ничто не может быть 'выявлено на свет' 'до времени'31'; 'отсутствие' 'священных имен' заставляет нас 'молчать' — что-либо другое было бы 'непристойным'312. 'Никому не позволено попытаться' произнести 'тайное'313, ведь смертному 'приличествует стыд'314. Мировая история — это божественная милость и лишение божественной милости, постигшее человека за его вину.
'Но когда пробьет час'315, то 'утихнет' где-то далеко в глубине 'тысячелетняя буря' — мировая история3'6. И тогда 'природа звоном оружия'317 пробудит ото сна обезбоженную пустоту 'и от эфира до самой бездны... вновь ощутим мы всесозидающее воодушевление'318. Поэт больше не будет одинок, а мы станем его 'хором'3'9 и 'песнью'320. Боги теперь не будут лишь 'в чуде открываться', как с начала властвования времени Ночи321, они не будут и 'невидимы в буре', как во время исторической Ночи, а 'посетят' они Землю 'снова'322 и соберутся все на священный праздник. Этот праздник будет проходить согласно старому архетипу: он будет глубинной встречей между богами и людьми, 'обручением'323 и 'союзом'324, которому воздадут хвалу во время пира 'хлебом и вином', венками, танцами и песнопениями. Гёльдерлин называет этот праздник 'любовью', чьи 'законы' 'значимы' отныне повсюду — от Земли 'до Неба'325. Вторжение ^нового божественного дня возрождает гармонию всеобъемлющих жизненных связей и зовет на 'праздник мира', в котором исчезнет 'господство' 'среди духов и среди людей'326. Земля отныне больше не мертва327. Мы можем 'взывать' к 'Всевышним': ведь с нами теперь 'священные имена' — мы снова способны 'благодарить'328.
Я не буду здесь затевать дискуссию о мифически истолкованной мировой истории в поэзии Гёльдерлина и перейду к произведениям Рихарда Вагнера. Только в заключительной главе будет дан сравнительный анализ их творчества и их отношения к действительности*.
Перевод выполнен при участии В. Соколовой.
ГЛАВА XXVIII Миф Рихарда Вагнера о закате мифа
Чтобы получить доступ к вагнеровскому мифу, надо проникнуть сквозь его германскую оболочку к его греческому ядру. Связь Вагнера с греками выражена прежде всего в его отношении к трагической поэзии Эсхила и Софокла. Ими он занимался на протяжении всей своей жизни. Поэтому я начну с поразительного сходства между циклом о Прометее Эсхила и 'Кольцом нибелунгов', уже отмеченного В. Шадевальтом и другими авторами329; здесь, однако, оно будет истолковано отчасти в другой связи, а кроме того, послужит только исходным пунктом последующих рассуждений.
1. Совпадение и различие между циклом о Прометее Эсхила и 'Кольцом нибелунгов' Вагнера
Связь между этими двумя произведениями настолько очевидна, что непонятно, почему она была обнаружена так поздно. (По поводу цикла о Прометее см. подробнее в гл. XII, разд. 1.) Подобно Зевсу, Вотан также изменяет своему святому долгу властвования над стихийными силами природы тем, что поддается
