стихи.
– Одиннадцати лет помер, – сказал я, – в нашем возрасте.
– Нет, он родился не в двадцать пятом, а в двадцать девятом. – Вайзер приблизил лицо к надписи. – Посмотри, это не пятерка, а девятка.
– Ты так говоришь, как будто знал его. – Первый раз я спорил с Вайзером. – Никакая не девятка, а пятерка, значит, он родился в двадцать пятом, и, когда умер, ему было одиннадцать!
– Все равно мы не знаем, кто это был, – отрезал Вайзер, а когда мы возвращались домой, сказал еще, что люди с участков ужей убивают – не могут отличить ужа от змеи и, как только заметят что-то ползущее, сразу сбегаются и колотят ужа мотыгами и граблями, поэтому надо их перенести на старое кладбище или на поляну, туда, где валуны, тогда, может, часть из них уцелеет.
Да, Вайзер был прав, уже в следующем году, когда участки заняли всю ложбину за кладбищем, по другую сторону насыпи, и когда вместо высокой травы там появились первые грядки моркови, гороха и цветной капусты, ужа можно было встретить чрезвычайно редко, чаще в виде гниющих останков, вокруг которых деловито суетились муравьи. А через три или четыре года их уже не осталось нигде – ни на участках, ни около старого кладбища, ни на поляне, называемой карьером, куда переносил их в холщовом мешке Вайзер. Я так и не понял до конца, зачем он это делал. Наверняка это не было увлечение исследователя типа М-ского, но и его собственные объяснения поныне не кажутся мне убедительными. Также никогда я не узнал, кем был похороненный в 1936 году Хорст Меллер, на чьем надгробии уж позволил мне до себя дотронуться. Уверен я только в том, что Вайзер при эвакуации ужей ни разу не воспользовался помощью Шимека или Петра, а тогда, в тот день, когда мы должны были идти в цирк, взял меня с собой скорее всего случайно, вероятно под влиянием минутного порыва. А может, он считал, что ужи – это занятие не для всякого?
М-ский вышел из кабинета, стал в открытых дверях, посмотрел сначала на меня, потом на Шимека и Петра, наконец на стенные часы и сказал: «Хватит!» Он смотрел на наши лица, словно надеясь прочитать на них собственные мысли.
– Хватит! – повторил он после длинной паузы. – Хватит глупостей! У вас есть последний шанс, и, если вы им не воспользуетесь, вами займется прокурор и милиция! Поняли?
Ответа не было.
– Королевский! – прозвучала фамилия Шимека. – Ты первый!
Я мысленно повторял детали, касающиеся мнимых похорон, но, когда за Шимеком захлопнулась дверь, не был уверен, все ли я запомнил как следует. Всерьез ли угрожал М-ский? Сомневаюсь в этом даже сегодня, но если даже так, тогда мы вовсе не испугались. Ибо что еще нас могло испугать? Часы показывали половину двенадцатого, за окнами в темноте капли барабанили по жестяному карнизу, а те, в кабинете, кажется, тоже были уже сыты по горло. Сколько можно выпытывать одно и то же?
Представление в цирке началось прекрасно. Оркестр из нескольких духовых инструментов и огромного барабана заиграл туш, и в ту же минуту на арену выбежал конферансье в зеленом фраке и белой рубашке, украшенной на груди и на рукавах чем-то пышным и кружевным. Он объявил первый номер, однако, прежде чем он закончил, к нему сзади подошел сморщенный карлик в шапочке гнома и потянул его за полу фрака. Из-под фрака выпорхнул голубь, а конферансье, не оборачиваясь, лягнул карлика, как лошадь, и тот, скорчившись и что-то выкрикивая, умчался за кулисы, на ходу выделывая кульбиты. Ураган аплодисментов и лавина смеха провожали его, а на арену уже выбежали акробаты. Сначала они прошли по кругу, демонстрируя свои мускулы, огромные, как тыквы. Потом выстроились шеренгой по росту и стали запрыгивать один на другого, пока не получилась многоэтажная пирамида. Самый маленький, на самом верху, вытворял разные штуки: стоял на руках, на одной ноге, подпрыгивал в воздух и, сделав сальто, снова приземлялся на голову своего партнера.
– Это оберман, – шепнул Вайзер Эльке, но так, чтобы мы тоже слышали.
– Что? – не понял Шимек.
– Оберман, – повторила Элька. – Этот, в самом низу, называется унтерман, в серединке – миттельман, а тот, что сейчас прыгает, это и есть оберман – самый высший и самый главный!
– Не самый высший, а самый верхний, – шепнул Петр, но на дальнейшие споры времени не было, так как оберман, сделав последнее, двойное, сальто, спрыгнул на песок рядом с унтерманом, миттельман спрыгнул сразу же вслед за ним, и теперь вся троица кланялась на все стороны.
Мужчина в зеленом фраке снова вышел на арену и объявил парад лошадей и выступление наездницы. У выхода за кулисы его ждал карлик с натянутым тросом – это была ловушка, приготовленная для конферансье, но вместо него, споткнувшись о трос, перевернулся лилипут – и тут же поскакал лягушкой за уходящим конферансье.
После конских султанов, пестрых лент на ногах у лошадей, падений, взлетов и прыжков, а также после выступления пары акробатов в обтягивающих трико «зеленый фрак» объявил иллюзиониста, и все стали искать взглядом смешного карлика, любопытствуя, что он придумает на этот раз. Вдруг конферансье схватился за живот, ужасно скривил физиономию, и тромбон в оркестре издал звук, похожий на громкое пуканье. Тогда из-под оттопыренной – чего никто раньше не заметил – полы фрака выпал под барабанную дробь свернувшийся клубком гном. Все корчились от смеха, когда же конферансье вызвал клоунов для уборки и те, затыкая носы, стали пинать этот клубок, словно попавший под ноги мяч, зрительный зал уже выл и безумствовал, тем более что конферансье уходил раскорячившись, будто наложил полные штаны. Только Вайзер не смеялся, словно его это совершенно не забавляло.
Шимек, сидевший до сих пор неподвижно, достал из-за пазухи бинокль. «Смотри внимательно, – напомнил Петр, – особенно на руки и рукава». Фокусник был, как и конферансье, во фраке, только в черном, на голове у него был, разумеется, цилиндр, на ногах – блестящие как зеркало черные лаковые туфли, и все свои фокусы он проделывал в белых перчатках. Вначале ассистентка подала ему зонтик. В мгновение ока зонтик превратился в длинную удочку с самой настоящей катушкой, леской и крючком на конце. Фокусник приложил палец к губам и потребовал полной тишины – известно, рыба не любит шума. Потом наклонился, словно бы над водой, подсек, и на крючке затрепыхалась, сверкая чешуей, живая рыбка, к тому же золотая. Петр не выдержал: «Ну, видишь что-нибудь, заметил, как он это сделал? – тряс он Шимека за плечо. – Дай посмотреть разок!» Но Шимек нервно крутил колесико и не отзывался. Рыбка отправилась в аквариум, установленный ассистенткой на столике. Видно было, что она живая и плавает, как любая рыбка в нормальном аквариуме. Фокусник сделал несколько подсечек, и всякий раз происходило одно и то же: неизвестно откуда, словно из воздуха, на крючке появлялась очередная рыбка, такая же живая и так же бойко плавающая в аквариуме.
Фокусник отложил удочку и снял цилиндр. «Вот, – лихорадочно прошептал Петр, – теперь следи!» Фокусник вытащил из цилиндра длинную, в несколько метров, связку цветных платочков, потом встряхнул их – они превратились в один большой платок – и быстрым движением накрыл им аквариум с золотыми рыбками. Удочку он двумя движениями превратил в короткую волшебную палочку и коснулся ею накрытого аквариума. Под аккомпанемент барабана и тарелок женщина подняла платок. Вместо рыбок и стеклянного ящика с водой на столике сидел белый кролик, растерянно стригущий ушами, явно перепуганный бурей аплодисментов. «Ничего не понимаю, – сказал Шимек, перекрикивая шум, – ничего не удается заметить!»
Я посмотрел на Вайзера, но тот, похоже, вовсе не разделял ажиотажа Шимека и Петра. Он сидел выпрямившись, устремив взгляд в неопределенную точку арены, как будто все это представление немного наскучило ему и сидел он тут больше из вежливости, а не потому, что ему было интересно. В антракте Элька с Петром пошли в буфет за лимонадом, а я сидел рядом с ним и не осмеливался о чем-либо спросить, хотя цирковое ремесло было ему известно во всех деталях. Оркестр вдохновенно играл без перерыва марши и вальсы, люди проходили между рядами, обмениваясь поклонами или краткими «простите», а на арене резвились два клоуна, пиная один другого в зад, награждая друг друга оплеухами и обливая из ведра водой. Я подумал тогда, что Вайзер хотел бы, наверно, оказаться там, на арене, в каком-нибудь сногсшибательном костюме, показывать эффектные номера и кланяться публике, срывая, как эти клоуны, аплодисменты. Так я подумал, глядя на его сосредоточенное, торжественно-отстраненное лицо, на котором явно отпечаталось сознание: «я бы это сделал лучше» – сознание, знакомое всем непризнанным художникам. Так я думал тогда и еще долго после, но сегодня – когда дошел до этого момента в его истории, – сегодня я вынужден признать, что ошибался, в частности, из-за происшествия, которое случилось во второй части
