все свои оставшиеся зубы, – и ничего на свете, кроме нее, не видит, вы не знали?
Но пана Вайзера объяснения не удовлетворили. Он поправил очки и снял с шеи сантиметр.
– Давид всегда обо всем говорит, почему он ничего не сказал?
– А вы спросите у него, когда вернется. – И пани Короткова пошла наверх, а минутой позже я услышал, как пан Вайзер стучит в дверь к Эльке, услышал, как он расспрашивает пани Вишневскую и как та отвечает ему, что вроде бы и вправду Элька спрашивала, можно ли взять с собой приятеля, и она согласилась, почему бы и нет, места у них в деревне побольше, чем здесь, и даже дала ребятам кое-что поесть в дорогу, потому как от станции идти добрых три километра с гаком. А когда я спустился вниз и вышел во двор, Шимек с Петром уже все знали, так как подслушивали весь разговор у заднего выхода в огород. Мы знали, что они не поехали в Пчёлки, пока только это. Но на кирпичном заводе их не было, а дверь, ведущая в зал для стрельбы, была заперта изнутри. Не было их также ни в ложбине, ни на кладбище, ни на карьере. Нигде. Потом мы дошли по железнодорожной насыпи до рембеховского шоссе, где можно было усесться на взорванном пролете моста и смотреть, как под ногами, десятью метрами ниже, проезжают изредка машины. Однако вместо этого мы остановились на бетонном краю, как над пропастью, и цыркали слюной вниз на проезжающие автомобили.
По другую сторону шоссе, за таким же обрывом взорванного моста, насыпь бежит дальше и, плавно изгибаясь, метров через пятьсот уходит в туннель – там, где начинается взгорье. Как раз туда подходит слева ограда сумасшедшего дома, а немного ближе под насыпью протекает Стрижа. Чтобы достичь речки, нужно идти не по шпалам на насыпи, а у ее подножия, где бежит узкая тропка, та самая, по которой М-ский шел на свидание с домохозяйкой. Тропка обрывается над водой и никуда больше не ведет. Чтобы идти против течения, на юг, надо продираться сквозь заросли, как мы, когда следили за учителем. По левую сторону насыпи Стрижа разливается небольшим прудом, исчезает в облицованном жерле водозаборника и дальше течет к городу подземным каналом. Я вижу все это очень отчетливо, как на нарисованной по памяти карте, и знаю, что через минуту крикну – о! – и протяну руку точно туда, где речка с южной стороны подходит к насыпи, и мы живо спустимся со взорванного моста на шоссе и побежим по узкой тропинке гуськом, наступая друг другу на пятки, так как именно там, где Стрижа впадает в узкий туннель под железнодорожной насыпью, минутой раньше мы увидели Вайзера и Эльку, увидели, как они сидят над водой, сидят и ничего не делают, просто болтают ногами в воде, и бежать мы будем к ним столько раз, сколько я об этом подумаю, всегда так же шумно и всегда так же весело, словно мы нашли Янтарную комнату или сокровища последнего царя инков.
Так как же все закончилось? Нет, не как закончился тот день или вся история, так как у этой истории нет никакого конца, я спрашиваю, как закончилось следствие, без трех минут двенадцать, когда уже допросили Петра и когда М-ский вызвал нас всех троих в кабинет? Мы стояли перед столом директора, позади нас сторож, в сизом от дыма воздухе висел запах пота, за окнами барабанил сентябрьский дождь, а мы один за другим желтой авторучкой сержанта подписывали показания и черновик протокола, подписывали два раза под копирку, то есть каждый из нас оставил там четыре своих автографа в подтверждение установленной версии случившегося. Мы видели последний взрыв в ложбине за стрельбищем. Вайзера и Эльку разорвало в клочья, к сожалению, кроме обрывка ее красного платья, который мы со страху сожгли в тот же день вечером на карьере, не осталось ничего. Мы не знаем ничего ни о каком складе взрывчатки, кроме того, который найден в подвалах заброшенного кирпичного завода. Да, у Вайзера был какой-то старый ржавый немецкий автомат, и он даже позволил нам один раз его потрогать, но это все, что мы знаем. Так обстоит дело. Первым свою кривую подпись поставил Шимек, так как он всегда писал левой рукой и всегда немного криво. За ним Петр – большими, как монеты-двушки, буквами. Последним расписался я. Ровно в ту секунду, когда я выводил последнюю букву моей фамилии, часы пробили двенадцать. «Ну, – сказал М-ский, – теперь можете идти домой, сержант вас проводит». Директор встал и застегнул пиджак, а сторож ссыпал в корзину окурки из пепельницы. Да, в этот момент М-ский неизбежно прочитал бы какую-нибудь мораль, произнес какую-нибудь красивую сентенцию, как на торжественном собрании, что-нибудь вроде: кто правды не боится, тот ничего не боится, – несомненно сказал бы что-нибудь в этом роде, но послышался громкий стук во входную дверь школы, и кто-то, перекрикивая дождь, заорал благим матом: «Откройте, откройте немедленно, сейчас же откройте!» – и снова стал дергать ручку и барабанить кулаком в дверь.
При свете зажженной сторожем лампы я увидел за стеной дождя своего отца, а за ним пана Коротека и отца Петра, а еще дальше мать Шимека и свою. Мой отец ворвался внутрь, прежде чем кто-либо успел раскрыть рот, схватил М-ского за лацканы и рявкнул: «Нашли, нашли ее!» А когда отец уже отпустил М- ского, все заговорили разом, как на вечеринке или на базаре, так что в первую минуту ничего нельзя было понять. Да, Эльку нашли у запруды, там, где за туннелем речка широко разливается между густых камышей. Она жива, но пока еще без сознания. Ее отвезли в больницу. Неизвестно, как она туда попала. Прежде прочесали всю округу, но только до армейского стрельбища. Неизвестно также, что стало с Вайзером. Милиция ищет теперь в той стороне, где нашли Эльку. М-ский смотрел на нас, и в его глазах мы увидели снисходительное удивление – как если бы кто-то из нас безошибочно отвечал у доски или на пятерку написал контрольную. «В таком случае, – сказал он, – следствие не закончено, и мы передаем дело в прокуратуру!» – «Пожалуйста! – еще громче сказал мой отец. – Но не сегодня!» – И вид у него при этом был такой грозный, что, если бы М-ский, или сержант, или директор захотели нас еще задержать хотя бы на минуту, отец наверняка ударил бы кого-нибудь из них и был бы страшный скандал, еще, пожалуй, похуже, чем в баре «Лилипут», потому что пан Коротек и отец Петра стояли рядом с нами и выглядели так же грозно.
Следствие, однако, не было возобновлено ни в понедельник, ни позднее. Как только Элька пришла в сознание, ее допрашивали, но она ничего не помнила – ни как зовут, ни где живет. Это объясняли шоком и ждали улучшения. Через три недели она знала уже, где живет, но утверждала, что она – мальчик и фамилия ее Вайзер. Не могла назвать некоторые предметы и говорила сиделке: подай мне часы, а имела в виду тарелку с супом. Все у нее перемешалось. Только в начале октября она пришла в себя, но о том, что случилось, по-прежнему ни слова, молчала как могила. Утверждала, например, что последний раз играла с Вайзером в середине августа и мало что об этом помнит. В то время уже не было в живых пана Вайзера и, кроме прокурора, который допросил нас еще раз на большой переменке, никто о Давиде не спрашивал. Прокурору мы сказали, что, конечно, никаких похорон платья не было. В ложбине после взрыва они ушли вверх по склону, и это был последний раз, когда мы их видели. В конце концов расследование прекратили.
Окончательная версия была такая: Эльку после взрыва воздушной волной отбросило в густой папоротник, а мы со страху дали драпака. Мы не могли видеть ни Вайзера, так как его разорвало, ни Эльки, так как она лежала без сознания в зарослях. Страх и воображение дорисовали остальное – нам могло показаться, что они идут вверх по склону. Но то была только фантазия, фантазия сорванцов-мальчишек, которые играли со снарядами и потом со страху придумали такую историю. Элька через какое-то время пришла в сознание, по крайней мере частично, и попыталась сама добраться до дома, но забрела аж на Стрижу и там свалилась в камыши, когда кружила возле пруда, или упала в пруд с насыпи, и течение вынесло ее на берег, прежде чем она успела утонуть. На наше вранье махнули рукой, поскольку, как было установлено, зачинщиком опасных игр был Вайзер и на нем лежала главная вина. Только М-ский на уроках естествознания смотрел на нас подозрительно до самого окончания школы, но это, может быть, потому, что мы кое-что знали о его тайных страстях.
Это все? Все, если бы не тот день над Стрижей. Мы подбежали к речке, Элька повернула голову в нашу сторону и крикнула:
– Эй, вы, хотите всю рыбу нам распугать?
Она шутила. В Стриже не было рыбы, а у них не было ни удочки, ни сачка.
– Что вы тут делаете? – спросил Шимек. – Вас ищут.
– Ищут? – удивилась она. – Кто нас ищет?
– Ну, – сказал я неуверенно, – вообще-то твой дед, – теперь я обращался к Вайзеру, – очень волновался.
– Я ему говорил, что поеду с ней в Пчёлки.
– Не ври! – Шимек впервые повысил на него голос. – Не ври, мы слышали, как твой дед спрашивал про тебя у всех, не знал он ничего. И вообще, не были вы в Пчёлках. – В его голосе звучали нотки восхищения и
