благодаря своим очкам, теперь мог видеть все эти ленточки-пряжечки — штучки-дрючки совершенно отчетливо, как звезды в ясную ночь над пустыней, то они возбуждали его с небывалой прежде силой. Их ароматы сыпались на него, как ласки, загадочно поблескивал шелк, потрескивали чулки, что-то шептали нижние юбки, и если ловким рукам башмачника удавалось приподнять надеваемый на ногу башмак хотя бы на ширину ладони, то посетительнице тоже волей-неволей приходилось приподнимать ботинок, не очень высоко, но так, чтобы колено согнулось и на мгновение образовало тот заветный угол, позволяющий разглядеть верх ляжки и ленточку, на которой, как вигвам индейцев, держится черный чулок. Почему меня все это так возбуждало? Почему, черт побери, мне с каждым днем было все больше наплевать на опасную близость фройляйн Штарк, когда я реагировал своими хищными зенками и проклятым отростком на это явление презренного предметно-плотского мира, представленное на борту нашего книжного ковчега — где хранятся десятки и сотни тысяч слов! — лишь в виде крохотной словарной статьи: «Нижнее белье»?..
45
В первый год войны они еще приезжали на повозках, со всем своим скарбом, с женами и детьми, и бадмейстер, доктор Йозеф Кац, пытался помогать им, потому что эти повозки напоминали ему бегство Кацев на Линтскую равнину, когда он тащил свою тележку, а мать, задыхаясь от усталости и плача, толкала ее сзади.
— Быстрее! — кричала она, наклонив голову и упершись руками в задний борт. — Давай, тащи!
Тогда их было семеро детей, и, как знать, думал он теперь, может, брат с сестрой, бесследно пропавшие после смерти матери из сиротского приюта, придут через границу вместе с другими беженцами; может, в один прекрасный день он увид ит их перед собой в своей купальне, так что наплевать на опасность, надо помочь бедолагам. При этом Йозефу Кацу было на руку, что он юрист: Тассо Бирри, провозгласившему себя местным группенляйтером и раздувавшему щеки от сознания своей важности, не так-то легко будет справиться с ним. Слух о том, что он принимает у себя беженцев, быстро разлетелся по городу, и вскоре даже в жаркие летние дни купальщики почти перестали заглядывать к нему, зато на берегу постоянно торчала горстка одетых, болезненно бледных скитальцев — беженцев без багажа: с тех пор как пала Франция, они успевали уносить только ноги, чаще всего переходя границу в зимнем пальто. Они сидели на круглой, как карусель, скамье под ореховым деревом и молча смотрели прямо перед собой. Они ждали, когда им будет позволено сесть под тент на маленький стульчик, исповедаться и проникнуться надеждой на спасение. А под тентом сидел вовсе не священник, а он, загорелый бадмейстер, который редко вынимал изо рта свою аппенцельскую трубку. При этом он ни на минуту не ослаблял внимания, пристально следя за дорожкой, за вышкой д ля прыжков в воду и за сектором для не умеющих плавать — с этим не мог не считаться даже Тассо Бирри, утверждавший, будто бы Кац пренебрегает своими должностными обязанностями. Бадмейстер не нарушал никаких законов и инструкций. В купальне царил безупречный порядок.
Скитальцы один за другим исповедовались, выражали свою надежду, благодарили бадмейстера, пожимали ему руку, оглядывались и освобождали место другому. Процедура была очень короткой, она редко длилась дольше десяти минут; лишь однажды какой-то седобородый старик в цилиндре затянул разговор, то и дело прерывая свою речь и надолго умолкая. У него уже нет сил бежать дальше, сказал он хозяину. Кац отвел его обратно к скамье под деревом, где тот и умер ночью.
Когда границу окончательно закрыли колючей проволокой, купальня опустела: Кац одиноко сидел под своим тентом, а в киоске, подперев подбородок рукой, — Штарк.
Уже пару недель в купальне никто не показывался: ни беженцы, ни купальщики, а по дамбе торжествующе носился взад-вперед на своем мотоцикле Тассо Бирри, — как будущему группенляйтеру ему можно было не экономить горючее, поэтому он от души колесил по окрестностям. Кац следил за пустым сектором для не умеющих плавать, за пустым маленьким пляжем в виде зеленой лужайки, за пустой вышкой. Он по — прежнему исполнял свой долг, чистил пруд от водорослей, складывал по вечерам тенты, прислонял к ним складные стулья, а в семь часов, с последним ударом курантов, давал сигнал закрытия купальни: три длинных свистка, от которых птицы каждый раз бросались врассыпную.
46
Поздним вечером Йозеф Кац, который, как уже было сказано, впоследствии стал моим дедом, вышел на дамбу и принялся рассматривать небо в бинокль. Отсюда были видны покрытые снегом монастырские и городские крыши; взгляд простирался далеко, над хребтами и вершинами, словно ступени, ведущими вниз, к равнине, до Боденского озера и дальше, до самого Рейха. Пока еще на той стороне было тихо, но каждый раз с наступлением темноты с северо-запада приближалось гудение, сначала только гудение, затем оно сменялось глухим гулом; дамба заполнялась людьми, которые начинали возбужденно галдеть: «О!», «Ого!», «Вот это да!», когда на немецкий берег Боденского озера сыпались первые бомбы.
Для Каца эти зимние ночи обернулись необыкновенно прибыльным делом, которое городские остряки прозвали «театральным буфетом», потому что теперь перед киоском его купальни — перед грилем, жаровней с каштанами и бочонками с пуншем — каждый вечер, задолго до начала «представления», выстраивались длинные очереди. Состоится ли сегодня очередное выступление союзников? Удача сопутствовала ему не каждую ночь, иногда «представление» отменялось из-за снегопада или тумана. Зато при ясной видимости на дамбе и на пляже иногда случалось такое столпотворение, что у Каца от вырученных денег трещали по швам карманы. У него собирались сотни зрителей, вооруженных биноклями и подзорными трубами, и как только небо озарялось далекими всполохами огня, все наперебой требовали пива, пунша, вина:
— Эй, фройляйн Штарк! Мне еще кружку пива!
— А мне бокал красного вина! Гул становился более глухим, откатывался обратно на запад, оставляя позади, в ледяном мраке ночи, море огня — сначала оранжевого, потом красного; горело озеро, горело небо, и зрители довольно констатировали:
— Да, эти парни сегодня неплохо потрудились!
Пруд тоже казался алым зеркалом, забытым кем-то на ночном лугу. Доктор Кац открыл свежий бочонок вина, его красавица дочь Тереза тем временем переворачивала свиные колбаски на раскаленной докрасна решетке гриля. Она подняла воротник пальто, на голове у нее был платок, концы которого она завязала сверху, над челкой. Чтобы не обжечься, она надела перчатки. Когда она склонялась над шипящими и потрескивающими колбасками, ее лицо становилось таким же алым, как зеркало пруда.
Один лейтенант швейцарской армии не сводил с нее глаз. Он был строен, высок, белокур; элегантно приталенная шинель сидела на нем безукоризненно. Вообще-то он сегодня собирался на бал — война медленно, но неуклонно шла к концу, и увеселения опережали друг друга, но, черт побери, эта девушка у гриля положительно ему нравилась! Даже очень.
— Ну что, фройляйн, работы у вас, как я погляжу, хоть отбавляй?
Она испуганно подняла глаза. Неужели это действительно существует — любовь с первого взгляда?
— Да, — ответила она. — Позавчера они бомбили Ульм. А вчера и сегодня опять Фридрихсхафен.
— Фабрику зубчатых колес, — пояснил лейтенант. — А вам не холодно?
— Нет, нет, — покачала она головой и робко улыбнулась. — Разве что самую малость. — Еще одну колбаску, господин профессор?
— Обязательно! — с готовностью откликнулся Тассо Бирри. — Непременно!
Он, громко сопя, присоседился к лейтенанту.
— Это горит фабрика зубчатых колес! — ликующе сообщил он. — Sic transit gloria mundi,[25] вчера авиационный завод, сегодня фабрика зубчатых колес! Братья- швейцарцы, возблагодарим Господа за то, что гитлеровскому Рейху приходит конец!
