сблизили дочь и отца.
По заведенному с незапамятных времен строю княжеской семьи, как сыны, так и дочь каждый вечер, прежде чем идти спать, должны были побывать и на половине отца и на половине матери: получить благословенье родительское, отходя ко сну, пожелать отцу-матери спокойной ночи, а иной раз и выслушать замечанье за какие-либо проступки днем.
Теперь только на половину князя-отца надлежало им приходить! И они все еще не привыкли. То один, то другой, обмолвясь, бывало, скажет другому: «Ну, я пойду к маме!» — и вдруг смутится и станет пасмурен.
Дубравка и теперь еще, как только обидит ее чем-нибудь Мстислав, вся в слезах, кидалась жаловаться матери и вдруг, разогнавшаяся уже по паркету, вспоминала, что мамы-то ведь уже нет, и поникала головой, и все замедлялись и замедлялись скользившие по паркету туфельки, — княжна останавливалась, а потом уходила куда-нибудь в глухой угол сада и там плакала.
Теперь, когда перед сном осиротевшую маленькую княжну приводили проститься на половину государя-отца, отец подолгу удерживал ее у себя. И неизменно сопровождавшая ее суровая воспитательница, боярыня Вера, прекрасно понимала, что ее воспитаннице сейчас необходимо это, что сейчас это не баловство.
И она оставляла их одних.
…Буря крушит боры, кручина — сердце! От одиноких, от растравляющих сердце слез по умершей у Даниила Романовича сильно ослабело зренье. И много пошло седины.
Во дворце знали, что Даниил Романович ночами подолгу сидит молча смутный и скорбный, не возжигая свечей.
Стольник, покусившийся было послать князю в комнату, желая подкрепить его в ночных книжных трудах, блюдо черешен и кувшин кипрского вина, получил суровое от дворского Андрея назидание, что не след докучать князю, пока не позван.
Днем князь не оставлял дел. Напротив, он яростно принялся за работу тотчас же, как вернулся из Орды.
А ее хватало, этой страды государственной, этих забот по державному строенью!..
Без него Васильке Романович правил добре, правил Галичем и Волынью, однако и не на все же решался без старшего брата, и многое предстало Даниилу недовершенным.
И Даниил решительно стал у кормила правленья.
Многое переменилось после его победоносного возвращенья от Батыя.
От легатов папы — и тайных и явных, которые, словно бы иголки, прошивали во всех направлениях и Пруссию, и Ливонию, и Польшу, и Ятвягию, и Литву, да и на Карпатах похаживали, таясь и проискивая, — от этих легатов прямо-таки отбою не стало, едва только по всем землям пронесся слух, что сын Романа Великого вернулся из Волжской ставки едва ль не союзником Батыя.
Давно уже эти живые «иголки», о чем великолепно знал Даниил, клали кой-где по его державе тайные стежки католического вероучения и всякого прочего папежства! Однако доселе эти посягательства обходили князя и его двор.
Но уже через год после возвращенья из Орды ему, посредством епископа брюннского, было сделано прямое предложенье королевской короны на условиях воссоединенья церквей.
А из государей светских, кажется, всех опередил угодничеством своим Бэла!
Король Венгрии, кичливый и заносчивый государь, который, по мнению самого Даниила, просто- напросто пал жертвою безумной идеи воссоединить в одном своем лице и Карла Великого и Аттилу, этот самый Бэла, который незадолго перед тем надменно отверг сватовство Даниила за сына Льва, теперь, после победы Данииловой под городом Ярославом и после почета ордынского, оказанного Даниилу, принялся вдруг сам настойчиво, сказать прямо — навязчиво, предлагать Льву Даниловичу руку своей дочери.
Проезжавшего в Никею, через Пешт, Кирилла-митрополита король венгерский обхаживал, и ублажал всячески, и одарял несметными дарами, суля и еще больше, если только митрополит всея Руси, Киева и Галича путь к патриарху греческому отложит, а вернется к Даниилу и склонит его дать согласие на брак сына Льва с венгерскою королевною.
Митрополит поразмыслил и вернулся. И советовались втроем — Кирилл-митрополит, Даниил и Васильке.
Поупрямившись, поупиравшись в свою очередь, ибо так полагалось — иначе какое же сватовство? — да и отместки ради другу детства, Бэле-королю, — Даниил Романович под конец согласился.
Не без выгоды — да и не без великой! — было то сватовство для державы. И умел-таки сочинять свадебные ряды и договоры другой Кирило — хранитель печати!
Вено за невесту — без чего и у простых людей, и у князей свадьбу не творят! — не так уж и дорого обошлось Даниилу: вернул королю, без выкупа, пятьсот пленных, захваченных в битве под Ярославом, а среди таковых было полтораста баронов, — и отец невесты не только не прекословил, а радехонек был: после погрома татарского ему и этих выкупить было нечем!
Сваты — Бэла и Даниил — с тех пор задружили. Был съезд. Слышно стало обоим, что Гогенштауфен готовит захват и северных областей Венгрии, и земли Рагужской. Сват Бэла просил о помощи против немцев.
— Что ж! Буду копить полки! Сам на коня сяду! — отвечал свату Даниил. А про себя подумал: «А хотя бы и не попросил ты — для себя самого бы сделал: что ж они, Фридрих со своими, как медведя в берлоге обложить меня думают?! А нечего ему, Фридриху, делать там, на Адриатике, — не лежат к нему хорваты да сербы!..»
И решено было, дабы ослабить и смирить Фридриха, а заодно и поунять Миндовга, решено было — какою бы то ни было ценою, а отколоть Тевтонский орден от Фридриха, «Германию новую» от старой. И удалось.
В Холм, в Галич, по нарочитому приглашенью, прибыл сам великий магистр Гергард Мальберг с помощником своим, с «прецептором Дома Тевтонского в Ливонии и Пруссии» — Андрисом Штире.
Состоялся великий смотр войску. Дивились немало и магистр, и прецептор, и вся братия орденская новой легкой коннице Даниила, наподобие татарской, и всем заходам ее, и россыпи, главное же — количеству и вооруженью.
А потом были игры воинские — великий турнир, конские ристанья на ипподроме. Слагали песни и русские певцы, и ихние мейстерзингеры.
И о делах как будто даже и словечку упасть было негде.
Завершилось же то великое гощенье магистра еще небывалой охотою на зубров.
Полсотни сел было согнано на облогу!
Троих зубров уложил сам магистр. Двух — прецептор. И многих — прочие рыцари. Хозяевам же на сей раз приказано было стрелять похуже: того требовало гостеприимство.
В заключенье охоты была трехдневная, поистине гомеричеекая попойка. И уж полили тогда винами драгоценными матушку пущу!.. Не бокалами пили — из шлемов!
А когда врачи княжеские отходили упившихся до бесчувствия и фон Мальберга и фон Штире — тут честь и хвала врачу княжескому Прокопию, — то очнувшийся магистр вскочил на ноги и страшным голосом завопил по-немецки, озирая глазами поляну:
— А где ж Миндовг мой? Миндовга моего мне подайте!..
Сперва никто не понял его. Сочли за бред пьяного. И только Даниил догадался.
Когда сидели они в засаде, бок о бок с Мальбергом, и показался первый могучий зубр, то князь Даниил честь первой добычи захотел уступить гостю. Но сделал это искусно. Он так долго натягивал тетиву огромного, со стальною кибитью[28], лука с полусаженной стрелой, что фон Мальберг успел выстрелить первым.
Зубр стоял боком, и фон Мальберг угодил ему так, что стрела за малым не дошла сердца. Зубр рухнул. Можно было бы и не добивать!
Но с торжествующим ревом, обезумев от радости, гость выбежал из-за дуба, за коим сидел, и выхватил меч, и принялся поражать хрипящего и фыркающего кровью зверя где и куда придется, вонзая меч по самую крестовину, весь забрызгавшись кровью, причем всякий раз восклицал на своем хрипло-лающем языке:
