— А с сумою шепчусь, государь. Богат шепчется с кумою, а бедный — с сумою.
Кое-кто рассмеялся в толпе. Ярославич гневно рванул складку рубахи на плече.
— Перед князем стоишь, смерд! Довольно тебе скоморошить! В последнее говорю — пусть все слышат: когда не сядешь на пашню, как все соседи твои, — в земляном порубе велю сгноить тебя, захребетника, нетяга!..
— Воля твоя, князь, — отвечал смерд, — что ж… не привгакать… нашему Мине начесано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не мучит, а селянину сколько от всех мук — и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж лучше в порубе сдохнуть…
Александр поднялся на ноги.
— Доброго от тебя и не ждал услышать, — сказал он. — От худыя птицы — худые и вести! В железа его!..
Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до времени приказано было дворским сажать всех, кого князь велит заключить под стражу.
Мужики негромко сострадали.
— Эх, Онуфрий, Онуфрий! — говорилось ему вслед. — Ну, и впрямь же ты Шишкин, да и Неудача!
Один молодой мужик, со светлым, соколиным взором, тронул беднягу за рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил:
— Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди вынем с крыши — выпустим.
Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил всех, кто жаждал княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней опушкой. Почему — он и сам не знал, жалко ему было расставаться со светлой этой поляной на холме. И невольно вспомнилось: «Этак вот дед Юрий присохнул сердцем к безвестному лесному сельцу — на стрелке между Яузой и Москвой, — а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву, диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия одна только гарь осталась, уголья да трупы, — думалось, что и место быльем порастет, — ан, смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ, и опять поднялся городок… Видно, быть здесь доброму городу!.. Дед Юрий далеко видел! Ключ ко многим путям — что из Киева, что из Новгорода — отовсюду через нее, через Москву. Купец никакой не минует: ни царьградский, ни гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом Юрьем срублен где надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то и крепость будет не из слабых…»
…На изгибе опушки Невский заметил доктора Абрагама — в черном всегдашнем одеянье и в черной шапочке. Седые кудри еврея отблескивали на солнце словно ковыль, шевелимый ветерком.
Ветерок донес голос Гриши Настасьина.
— Вот он, мяун-то корень! — кричал он, подбегая к старику и помахивая в воздухе какой-то длинной травой, вырванной с корнем.
«Травы собирают, — догадался Александр. — Ну вот и хорошо! Приставил парня к месту…»
— Настасьин! — позвал он.
Мальчуган повернулся в сторону Невского и кинулся было на его голос. Однако тотчас же вернулся к доктору и что-то сказал ему, очевидно отпрашиваясь. Абрагам кивнул головой. И Настасьин, нагнув голову, по-видимому воображая себя на коне, понесся навстречу Александру.
— Здравствуй, государь! — приветствовал он князя, сияя лицом и придерживая расколыхавшуюся плетеную корзину, что висела у него через плечо.
— Здорово, здорово! Ну как, по душе тебе у доктора Абрагама?
— Все равно как с деданькой. Я ведь с тем тоже травы собирал, корешки рыл. И этот тоже нагибаться- то уж не может…
Приблизившийся Абрагам приветствовал князя. Невский протянул ему руку для рукопожатия.
— Довольны вы, доктор Абрагам, своим юным помощником? — по-немецки спросил Невский.
— О государь! — отвечал тот, тоже по-немецки. — Я чрезвычайно благодарен вашему величеству. Гиппократ Косский был, несомненно, прав, когда говорил своим ученикам, что он многим обязан в познании целебного могущества трав старым женщинам из простого народа. У этого отрока его покойный дед, оказывается, был таким именно врачевателем от натуры. Этот мальчик знает многие травы, которыми не пренебрегаем и мы, медики. И часто мы только разными именами означаем одно и то же.
Доктор Абрагам ласково положил свою руку на голову Гриши Настасьина.
Александр шел к коню. Мирон провожал его до седла, но вдруг Ярославич замедлил шаг, оглянулся и многозначительно произнес:
— Хорошо, светло здесь у вас — ничего не скажешь! Но только, знаешь ли… уж очень ты на путях живешь… Отодвинь заимку свою куда-либо вглубь! Места есть добрые. Я прикажу тебе пособие выдать и подъем. Людьми помогу… Времена шаткие!..
Старик с одного взгляда понял все, чего не договорил князь.
— Нет, Олександра Ярославич! Ввек этой ласки твоей не забуду, но только никак того нельзя: тут родитель у меня похоронен!..
Он посмотрел испытующе в лицо князя из-под седых кустистых бровей и сказал:
— А может быть, еще и переменит бог Орду?
Невский ничего не ответил.
Они проходили мимо бревенчатой стены кладовой, которая в летнее время служила местом ночлега для младшей четы в семье Мирона: для младшего сына Олеши и для жены его Настасьи.
Эти оба только что успели, вместе с матерью-свекровью, вернуться с пашни. Старуха сама не осмелилась выйти проводить князя, а сыну и невестке не позволил Мирон: сын, дескать, в трудовом одеянье, а невестка лица на пашне от солнца не берегла и, как цыган, загорела!
Александр приостановился и вслушался: за бревенчатой стеной плакал и причитал молодой женский голос:
— До чего ж я несчастная!.. Этой толстухе Милавке вашей… корове… ей вечно все выпадает доброе: из своих рук его угощала… А я… вот окаянна-то моя головушка… проездила… проездила!..
— Кто у тебя рыдает? — спросил Александр.
Мирон Федорович только рукой махнул.
— Ох, и не знаю, как сказать тебе, государь: младшая невестка Настя… как сдурела!.. Горе ее, вишь, взяло, что не довелося ей из своих рук тебя угостить…
Невский улыбнулся.
— Ах, кваску твоего, с искрой, выпил бы я на дорожку! — сказал он громко.
Старик кивнул князю и подморгнул.
— Настя! — подал он зычный голос. — Настя! — повторил он грознее, когда не последовало ответа.
— Чево? — отозвался из амбара набухший от слез голос.
— Подь сюда! — позвал батюшко-свекор.
В распахнувшейся двери амбара показалась юная светловолосая босоногая женщина с красивым, резким и загорелым лицом — этакая «нескладень-девка», как говорится в народе, но именно с той нескладностью, которая подчас бывает страшнее молодецкому сердцу всяких вальяжных, лебедь-белых красот.
Увидав Невского, она хотела было скрыться.
— Куда? Вот сайга дикая! — прикрикнул на нее свекор. — Для князя кваску… на дорожку… Живым духом… В бочонке, что в углу!..
Настя мгновенно исчезла.
Они подошли к громадному вороному жеребцу князя, и Александр собирался уже принять повод из рук дворского, когда запыхавшись, не успев даже вытереть с лица следы слез, с туесом в руках и с чашкой примчалась Настя.
Она поклонилась князю и решительным движеньем всунула чашку в руки свекра и приготовилась наливать квас из туеса.
— Ох нет, — сказал, улыбнувшись, Александр. — Люблю прямо из туеса — совсем аромат другой!
Он взял у нее берестяной туесок и с наслажденьем принялся пить. В темном квасу отразилось его лицо: словно бы когда в детстве заглядывал в колодец.
Возвратив туесок, Александр Ярославич только что успел повести глазами, отыскивая дворского, как тот
