— Кажется, мне знаком этот блокнот.
— Я бы удивилась, если бы вы его не узнали. Это дневник вашего покойного друга, Тони.
— И что же в нем?
— О! Много чего. Может быть, когда-нибудь мы прочитаем его вместе. Однако теперь — только одна цитата. Не беспокойтесь, короткая.
Она открыла блокнот в нужном месте.
Причем так уверенно и безошибочно, что стало ясно — предсмертные записки герцога Текского перечитаны много раз.
Очень много.
Достойный противник
Эту мысль, разумеется, он держал при себе. Достойный противник, вне всякого сомнения, достойный. Собственно, в этом не зазорно было бы признаться вслух. Но до поры по этому поводу он предпочел молчать. Зато по другому — дать волю чувствам. Вернее — гневу. Только гневу.
— Что значит пропал? Мои люди не пропадают просто так. Бесследно. Как иголки в стогу сена. Случается, они гибнут. Но не исчезают. Слышите вы, остолопы?! Найдите его! Живого или мертвого. Сутки — на все. Потом… Нет, сейчас вам лучше не думать о том, что будет потом. Страх парализует и лишает способности думать. Особенно таких недоносков, как вы.
— Да, господин.
Святое провидение!
Что еще могло ответить это двуногое, умеющее только стрелять, ловко сворачивать шеи себе подобным и взрывать…
Что, собственно, взрывать?
Какая разница? Все, что прикажут: дома, самолеты, города…
Слава Аллаху, он не отдавал таких приказов. И значит, этот выродок, вероятнее всего, не взрывал.
Гнев Ахмада рассыпался мгновенно, как песок, просочившийся сквозь пальцы.
Теплый даже ночью — невесомый и почти неощутимый в ладонях песок пустыни.
Мельчайший, растертый в пыль жерновами веков.
Последнее время он полюбил бескрайние песчаные просторы.
И позволял себе вдруг, бросив все дела, уехать в аравийскую даль, а там, преодолев одному ему известные расстояния, нежданно-негаданно свалиться на голову кочующего бедуинского племени.
Сомнений не было: ему всегда будут рады и примут как подобает.
Дело было даже не в древних обычаях, давно уж приобретших силу закона: одинокий странник в пустыне — всегда желанный гость.
И деньги, которыми он без счета снабжал кочевые племена сородичей, были здесь ни при чем.
Старики любили беседовать с ним, прихлебывая маленькими глотками крепчайший кофе у костра, под антрацитовым куполом звездных небес.
Подолгу.
Часами.
Ни о чем.
Как могло показаться любому, вкусившему плодов современной цивилизации. Тем более — западной.
Восток мыслит и чувствует иначе.
Они были рождены на Востоке, и, стало быть, бесконечная цепь времен тянулась у каждого не рядом, параллельно судьбе, а сквозь нее.
Словно тончайшая нить, на которую Аллах беспрестанно нанизывает бусинки своих четок — судьбы людские. Чтобы после задумчиво перебирать их смуглыми старческими пальцами.
Плавно текла беседа.
Освобождалась от груза земных тягот душа, возвращалась далеко назад, сквозь века, вопреки законам современного мира.
А после — поняв и почувствовав что-то — устремлялась вперед, туда, куда еще только предстояло переместиться когда-нибудь бренному телу.
В будущее.
Бывали минуты — случалось, они складывались в часы, а тех набегало целые сутки, — ему казалось: снизошел покой. Не нужно больше ничего, оставленного в чужом суетном мире, — признания, славы, денег. Чего-то еще, эфемерного, чему не знал он названия, что тяготило и мучило его с рождения, к чему стремился страстно, неистово — но никогда не мог достичь. Только маячило вдали — а порой совсем рядом — зыбкое сияние.
Нечто.
Фантом.
Мечта несбыточная и даже безымянная.
Нескончаемая тщетная погоня за ней давно измучила и обозлила его. К тому же он знал еще одно — самое, пожалуй, страшное, — чего до поры не замечали другие. Силы были на исходе.
Пустыня спасала.
Но только на время.
Покой снисходил для того, чтобы рассеяться в прах, как только задует свежий предрассветный ветер. Будь то второй рассвет, встреченный им в песках, третий или даже седьмой.
Невидимые и неслышные били где-то часы, и наступало время возвращаться.
Вновь закипала в крови горячая неуемная страсть, и дикий дьявольский гон охватывал тело.
Случалось — надолго.
Пока, родившись в душе, созрев и явившись на удивление миру, очередная дерзкая, безумная идея его не воплощалась в жизнь. Или же — редко, все реже с годами — проваливалась с оглушительным треском.
Не суть.
Все кончалось — успехом или провалом, — и приходила ясность. Снова, в который уже раз, бесспорная и беспощадная.
Фантом не стал материей.
Мечта — явью.
Так было.
Теперь, впрочем, до конца было еще далеко, и, значит, неугасаемая, жила в душе надежда.
Потому гнев туманил рассудок.
Однако говорить больше со своими боевиками он не стал.
Бесполезно.
На поиски Костаса — живого или мертвого — отправятся другие люди. Другого ранга, ума и полета.
Да и не в нем, в конце концов, дело. Хотя умный, энергичный грек, склонный к авантюрам, любитель риска и красивой жизни был ему симпатичен. Возможно, более других — прочих, работавших на него в разных концах планеты.
И все же судьба Костаса не столь занимала его теперь, сколь вещица, ради которой, возможно, тот уже пополнил ряды покинувших этот мир.
Все — ради нее, этой бесценной вещицы.
Хотя, если вдуматься, что в ней такого?
Несколько старых костей.
Прах.
Череп Дракулы.
Дракулы ли?
Кто он такой был, этот Дракула, на самом деле?
И был ли вообще?
Не важно!
Череп нужен был теперь, ибо мог стать ключом, путеводной нитью, которая приведет его, так долго блуждающего в лабиринте, к заветному выходу.
