заинтересованно.
Некоторое время он напряженно всматривался в нижний угол полотна, надеясь разглядеть имя художника, и, не обнаружив, внимательно изучил обратную сторону холста – подписи не было и там.
Однако это мало что меняло – Вильгельм фон Рихтгофен обладал достаточной сумой знаний и опытом в области живописного искусства, чтобы, без оглядки на громкие имена, составить собственное мнение.
В данном случае оно было превосходным.
– Что ж, милая дама, – произнес он, обращаясь к портрету, – придется на некоторое время стать вашим рыцарем и спасти прекрасную незнакомку – если она, разумеется, не возражает…
Опасную зону он покидал не спеша и даже насвистывал что-то бравурное.
Портрет, однако, держал очень аккуратно и даже не поднял руки в ответном партийном приветствии, когда оба полевых жандарма дружно выкрикнули: «Heil, Gitler!»
Лишь небрежно кивнул головой.
И умчался на своем щегольском Мeibach, подняв клубы густой пыли.
Жандармы некоторое время молчали. Но позже тот, который не хотел пускать полковника в дом, заметил неожиданно зло:
– Судя по всему, этот Oberst – большая шишка… – Он не закончил фразы, но угрюмое сопение сказало напарнику много больше слов.
– Однако ж не погнушался дешевой картинкой. Ты это хотел сказать, Курт?
– Ничего я не хотел… – Курт насупился и засопел еще громче.
– Вот и правильно, старина. На нашем месте лучше ничего не видеть и тем более ничего не говорить.
Короткий эпизод – песчинка в кровавом урагане войны – был исчерпан.
Полковник генерального штаба Wehrmacht барон Вильгельм фон Рихтгофен, разумеется, не мог знать, как спасенный им портрет появился в разрушенном доме. Между прочим, в самый канун войны.
В феврале 1941-го из Москвы прибыл для прохождения службы молодой оперуполномоченный НКВД Николай Щербаков с женой Ниной. А в июле, когда немецкие танки стояли на подступах к городу, выполняя задание командования, лейтенант Щербаков ушел в леса создавать партизанский отряд. И жена Нина ушла с ним, потому что оставаться в оккупированном городе супруге оперуполномоченного НКВД было никак нельзя. А квартирка со всем нехитрым имуществом осталась.
Разумеется, это было совершенно не важно для полковника фон Рихтгофена.
Точно так же, как людям, обладавшим портретом после него, не было никакой нужды знать, что потомок старинного прусского рода Вильгельм фон Рихтгофен никогда не воспринимал всерьез бесноватого ефрейтора, чудом захватившего власть в его стране.
Воевал исключительно в силу фамильных традиций.
И еще из упрямства – стремясь доказать отцу, не желавшему знаться с наци, что живет своей жизнью.
Потому волен принимать любые решения.
И служить кому вздумается.
В феврале 1944-го барон Рихтгофен оказался среди заговорщиков, решивших наконец избавить мир от зарвавшегося маньяка.
И был расстрелян в апреле – когда в лазурном небе Берлина, как майские жуки, с ревом кружили советские бомбардировщики.
Судьбы портрета эти трагические обстоятельства не коснулись нисколько.
Тремя годами раньше он был передан реставраторам, оправлен в подобающий багет, а после занял достойное место в картинной галерее небольшого замка под Мекленбургом, принадлежащего Рихтгофенам с незапамятных времен.
Сумасшедший день тем временем продолжался.
И конец его был еще очень далек, не по времени, возможно, – по тому, что предстояло.
Надо ли говорить, отношение Игоря Всеволодовича к странной женщине изменилось. В одном, впрочем, он был уверен, как прежде: она не в себе.
Все прочее: нездоровое, неприятное лицо, неудачный парик, маленькие глаза, мохнатые, неженские брови – не раздражало больше, скорее уж вызывало жалость и желание как-то по-человечески приласкать, приголубить, сказать что-нибудь доброе, приятное ей.
Понятно было – ничего такого делать нельзя: слишком явной и объяснимой покажется метаморфоза. Да и не поверит она.
Пока же разговор плутал в лабиринте бесконечных реверансов.
«Вы понимаете, что я не могу…»
«Я и не представляла другого…»
«В конце концов, речь идет о сумме очень приличной, для вас, возможно, достаточной на всю оставшуюся жизнь…»
«Господи, да как же вы не можете понять…»
