Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.
Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно – какого и в чем.
История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий – состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала – учеником и подмастерьем, позже – партнером и, возможно, преемником.
Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича – кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?
Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.
Не более того.
Кто знает?
Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома. Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.
Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе. И неожиданно получил ее в полном объеме.
Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист. Обычная по тем временам история.
Полковник был холост и вообще одинок.
Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест – передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.
Имуществу Севка не обрадовался – заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере – мал был. И воспитан иначе.
Только одна вещица согрела сердце – небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника – один холст.
Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.
Возможно, сочли не представляющим ценности.
Но как бы там ни было – оставили.
Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.
– Не может быть, – произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. – Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…
– Кто это?
– Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.
Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.
Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.
И – право слово – так было надежнее.
Ночью выпал снег, настоящий – не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.
Там снег не прижился – раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния – исчез, растворился в общем сером унынии.
Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.
Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.
Широкая просека преобразилась, облачившись в белые одежды. Хоть и прежде была хороша – сейчас просто завораживала. Отвлекала, между прочим, от опасной, схваченной морозцем дороги. Хорошо, машин, как и накануне, было немного.
«Определенно, надо перебираться за город…» – состояние души Игоря Всеволодовича этим утром требовало перемен.
Машину он вел уверенно – устойчивый Leksus отменно держал дорогу. Вчерашнее – а выпито было немало – сегодня, как ни странно, не чувствовалось вовсе.
Словом, Игорь Всеволодович был бодр, прекрасно выспался – хотя улеглись ближе к рассвету, – здоров телом и душой. А главное – устремлен в будущее. Давно забытая совокупность чувств.
«Вставай, мой друг, нас ждут великие дела!» – перефразируя кого-то, в далекой юности будил его отец.
С тех пор великие дела все реже являлись на горизонте, а вскоре пропали вовсе, зато открывалась
