шелка.
День начался. По всему – солнечный, холодный, проветренный колючим ветром.
То ли зима тихой сапой прежде времени занимала позиции, то ли осень вдруг расщедрилась напоследок, отдернула пелену туч, как тяжелую занавеску с окна, открыла дорогу солнечным лучам, позвала на помощь свежий студеный ветер – основательно проветрить землю в канун наступающей зимы.
Никакого значения, однако, это сейчас не имело, разразись за стенами дома хоть метель, закружи пурга.
Или, напротив, возвратись вопреки законам мироздания знойное лето.
Все равно им было безразлично, что творится в мире.
В самом деле все равно.
– Ты мне веришь? – Он приподнялся на локте, легко провел ладонью по ее лицу.
Усталому после бессонной ночи.
С едва заметной сеткой морщин вокруг потемневших, ввалившихся глаз.
Несказанно прекрасному лицу, равного которому не найдется в мире, сколько красавиц ни вздумают оспорить это.
– Верю. Ты честный, это я всегда знала. Но – погоди радоваться! – оказывается, глупый. Жаль, что не догадалась об этом раньше.
– Пусть глупый. Разве глупым возбраняется любить?
– Любить никому не возбраняется. Другое дело – не всем дается.
– А этого – Монферея – ты любила?
– Анри? Я? Слушай, ты глупеешь на глазах.
– Это от счастья.
– Приятно слышать. Но хорошо бы обозначить границы. Любить дебила – тяжкий труд.
– Пожалуй. Я постараюсь остановиться. А… он тебя?
– Ты не остановишься.
– Но зачем-то же вы женились?
– Я – потому что сил больше не стало терпеть.
– Терпеть? Лемех стал относиться к тебе иначе?
– Нет. Все было по-прежнему.
– Тогда что же приходилось терпеть: виллу в Сен-Тропе, яхту…
– Лодку…
– Что, прости?
– Лодку, милый. В тех кругах говорят «лодка», даже если речь идет о яхте класса Manguste с вертолетной площадкой. У Лени, как ты понимаешь, именно такая.
– Значит, лодка с вертолетной площадкой осточертела тебе настолько, что ты бросилась в объятия своего графа.
– Он маркиз.
– Тем более. Или лодка у него оказалась получше?
– Ты ерничаешь от зависти?
– От ревности, неужели не ясно?
– Тогда можешь успокоиться. Что же касается того, что сил не стало терпеть… Попробую объяснить. Хотя, знаешь, это трудно сформулировать. Оно воспринимается где-то на уровне подсознания, накапливается и становится невыносимым. Своего рода критическая масса.
Так вот, наши, те, которые не просто богатые, а очень-очень… сопоставимо с мировой элитой, все равно бесконечно далеки от нее. Понимаешь?
Для них – я имею в виду не мелких клерков, присосавшихся к русским капиталам, и авантюристов из числа разорившихся аристократов – настоящих западных магнатов, потомственных, как правило, – наши фанфароны всего лишь забавные зверушки, временно разбогатевшие и потому выглянувшие из своих таежных берлог.
Сколько бы миллионов ни просаживали в Монте-Карло, чьи бы лодки и виллы ни перекупали, все равно
И никогда – или еще очень долго – не станем.
Дикари, резвящиеся возле своего костра, – забавно, не более.
Потому – нигде не приняты, и светские – по-настоящему светские, с коронованными особами и голливудскими звездами – приемы для нас закрыты.
Не думаю, что наиболее толковые из наших – продвинутые, как сейчас говорят – этого не понимают. И не испытывают некой ущербности или по крайней мере разочарования.
Карабкались, карабкались к сияющим вершинам капитализма, доползли, содрав в кровь конечности –
