– А корреспондент, он же будет спрашивать? – Она уже не плакала, но все равно вопрос прозвучал как всхлип.
– Не будет этот корреспондент тебя ни о чем спрашивать, никогда не будет, успокойся. Ты вообще его видела когда-нибудь?
– Читала. Только читала его последние… эти статьи.
– Ну и не увидишь никогда. Поняла, глупая?
Он обнимал ее все крепче, и губы требовательно скользили по ее мокрым щекам, ища поцелуя. Стремительная и сильная горячая волна захлестнула ее вдруг, как в прошлые их дни, но в тот же миг она почувствовала почти неуловимое движение его руки – она хорошо знала этот жест, – он смотрел на часы, и, очевидно, стрелки на них в тот момент сложились не в ее пользу, объятия ослабли. Он сжал ладонями ее лицо, заглянул в глаза, нежно поцеловал мокрые щеки.
– Прости, бегу. В общем, ты поняла меня – ничего такого у тебя в жизни не было никогда. Все, ушел. Звони. – Он действительно уже шел к двери, на ходу поправляя галстук.
– Спасибо.
– За что? – Он задержался на мгновенье и задержал дверь, которую кто-то невидимый уже пытался открыть с другой стороны. – Тебе спасибо, что приехала. Я ведь просто соскучился.
Спустя несколько лет в результате одного из самых сильных и трагических политических кризисов в современной истории России он полностью утратил все свои казавшиеся незыблемыми позиции, а спустя еще несколько месяцев застрелился в своем загородном особняке, всколыхнув вновь, но ненадолго, волну общественного интереса к своей личности.
Слово, данное ей, он сдержал – никто и никогда не беспокоил ее больше вопросами о том далеком прошлом, и она была совершенно уверена, что не осталось и никаких документальных его следов.
Журналист, который первым опубликовал леденящие душу истории о деятельности сатанистов в России, стал потом очень популярным и далее знаменитым, но ей так и не довелось ни разу с ним встретиться лично. Имя же его она вспомнила бы и на смертном одре.
Его звали Петр Лазаревич.
Лазаревич заболевал буквально на глазах. Блуждание по мокрой грязи под проливным холодным дождем на ветру не прошло для него даром – жестокая простуда овладевала им стремительно, коньяк и непосредственная близость к камину – он уже почти запихнул ноги в огонь – не помогали.
– Вы уверены, что не хотите какую-нибудь таблетку? – Мария уже несколько раз порывалась напоить гостя лекарством, но он упорно отказывался.
– Абсолютно. Я никогда не пью таблеток и вообще избегаю лекарств.
– Чем же вы лечитесь, или вы вовсе не болеете?
– Болею, почему же нет? А лечусь – ну-у я просто жду, когда само пройдет. И проходит, как правило, рано или поздно.
– Просто вы никогда не болели по-настоящему.
– Вас это расстраивает?
– Нет, конечно, какие глупости. Просто не будьте так безапелляционны.
– Не сердитесь, это профессиональное.
– Вот интересно, Петр, вы признаете, что профессиональная безапелляционность журналистов – блеф, не более того, и все равно вы безапелляционны даже в том, что касается несчастного анальгина.
– Ну, во-первых, я не имею права говорить о всех журналистах, я говорю только о себе. Так вот, я конечно же часто блефую, утверждая, что знаю абсолютно точно то, о чем только догадываюсь или в чем, скажем так, не до конца уверен, но это как… как грим для актера – вот похоже, или лучше даже актрисы – она, к примеру, не молода и не так уж красива, а ей играть Джульетту. И что? Она накладывает грим, и всем в зале кажется – на сцене юная красавица. Что это, обман? Нет, профессиональный прием. Вот так же и я.
– Не так же. Зрители в театре знают, что на сцене не четырнадцатилетняя девочка, и обманываются, как вы говорите, сознательно, чтобы получить удовольствие от спектакля. А ваши читатели не знают, что вы блефуете.
– Они не хотят этого знать. Потому что, если бы они хотели знать настоящую правду, а не ту красивую историю, которую рассказываю я, то им не составило бы особого труда слегка пошевелить мозгами и разобраться, что к чему. Это во-первых. Ну, а во-вторых, я ведь далеко не всегда блефую. Так, иногда, если настоящая история не так уж интересна.
– Вот мило, значит, вы решаете, когда рассказать мне правду, а когда не стоит, потому что, по-вашему, она мне будет неинтересна.
– Можно, я попытаюсь продолжить дальше сам? Вы спросите, кто дал мне это право? А я отвечу, что это право вы дали мне сами, выписав или купив газету с моим материалом.
– А можно я прерву вашу дискуссию? С ним нужно что-то делать, иначе утром мы все равно получим труп – стоило его спасать и поить коньяком в итоге?
– Вы очень добры.
– Спасибо, я знаю.
– Чем же его спасать?
– Хотите, может быть, в парную? Баня вам не противопоказана?
– А вы знаете, пожалуй, хочу. Баня мне очень даже показана, но вот только удобно ли?
