И по мере того, как я говорила, глаза ее наполнялись скорбью, но и огромная жалость ко мне плескалась в ее ясных глазах.
Она слышала меня, она понимала, и теперь я была уверена: она не оставит меня один на один с моей бедой.
Кто-то снова слегка коснулся моего локтя.
Оглянувшись, я вижу перед собой маленькую хрупкую старушку, с пергаментно-белым прозрачным лицом и добрыми бледно голубыми глазами.
На голове у старушки не платочек, как у большинства пожилых женщин в храме, а темная, маленькая и заметно потертая шляпка с черной вуалькой, спадающей на высокий лоб, на плечи накинут старенький, пожелтевший от времени кружевной пуховый платок:
— Молитесь, деточка, как велит вам сердце — шепчет мне старушка тонкими бесцветными губами, — молитесь, не обращая ни на кого внимания. Пречистая Дева Мария внемлет вам, верьте! Верьте, и ваша вера подскажет вам дорогу.
Только вера помогала людям пережить страшные беды и остаться людьми, я это знаю, потому что сама выжила только лишь потому, что верила искренне.
Простите, что помешала вам, но вы так трогательны и одиноки, потому я и позволила себе отвлечь вас. А теперь молитесь, молитесь, и Господь сохранит вас.
Старушка близко наклоняется и торопливо крестит меня маленькой сухонькой ручкой, затянутой в истертую лайковую перчатку. От нее неожиданно долетает до меня знакомый с детства и давно уж позабытый запах духов '
Красная Москва', ими когда-то душилась и моя бабушка.
И шляпки она носила такие же маленькие, изящные, с темными паутинками вуалеток, и перчатки.
Я хочу поблагодарить старушку, и сказать ей, что она вовсе не помешала мне молиться, но толпа уже оттеснила ее от меня.
Служба кончилась, и людской поток хлынул к выходу, унося с собой чудную старую женщину, вдруг напомнившую мне давно покойную мою бабушку.
Я еще некоторое время остаюсь в храме, упрямо вцепившись обеими руками в металлические перильца, тянущиеся вдоль стен, словно кто-то собирается силой оттаскивать меня от иконы « Взыскание погибших».
Я еще что-то говорю Божьей Матери, с прежним состраданием взирающей на меня своими бездонными глазами, но слова мои все чаще повторяются, и я понимаю, что сказано все, и не стоит более злоупотреблять вниманием Святой Девы.
К тому же, свет в храме постепенно гаснет, и церковные старушки приступают к своему нехитрому делу — уборке храма.
Я говорю еще последние слова, обращаясь к чудному образу. Поднявшись на цыпочки, целую прохладное стекло, ограждающее икону. И аккуратно, чтобы не рассердить церковных старушек, направляюсь к выходу.
Однако, не удержавшись, еще раз останавливаюсь на пол-пути и оглядываюсь назад.
Матерь Божья пристально смотрит мне вслед своими небесными глазами, и в них — бесконечная жалость и великая любовь.
День, который определен кем — то грозным и неведомым, как дата моей смерти, близится к завершению.
В сумке моей надежно упрятана упаковка таблеток, и половины которой, судя по строгим предупреждениям инструкции, хватит для того, что бы сон, в который погружусь я через несколько часов, стал вечным.
Под густыми кронами столетних деревьев, на старом московском кладбище ждет меня предусмотрительно вырытая кем-то могила. И массивный крест, готовый устремиться в небо, извещая всех, включая и самого Господа Бога, как звали в земной жизни новопреставленную рабу его, и сколько дней, из отмеренных ей судьбою, провела она в этом подлунном мире.
Где-то в туманные мирах, пока неведомых мне, таинственных и пугающих, носится неприкаянная и одинокая душа, обладатель которой в земной жизни был любим мною более всех на свете, и, как клялась я ему, хотя он совсем не настаивал на этих клятвах, более самой жизни.
Все сходилось к тому, что настал для меня страшный час исполнения данной когда-то клятвы.
И я была к тому готова.
Но сквозь холодную и черную, беззвездную февральскую ночь, сквозь темные каменные громады спящего города, сквозь незатухающие всполохи его обманчивых ночных огней смотрели мне вслед светлые глаза Богородицы с иконы со странным названием « Взыскание погибших» и чудилось мне, что этот взгляд овладевает моей волей и помыслами.
« Матерь Божья — шепчу я, трепеща от ночного холода, охватывающего меня, как только я выхожу из машины, доставившей меня домой, но более — от страха перед тем, что предстоит мне сейчас, в моей пустой одинокой квартире, — вручаю судьбу свою в твои руки. Пусть все случится так, как угодно тебе, пусть исполнится воля твоя. Я подчинюсь ей безропотно, какой бы она не оказалась. Только не оставляй теперь меня одну перед лицом этого страшного выбора»
— Тогда разожми руки и отпусти несчастную ветку, — внезапно звучит во мне голос Кассандры, рассказывающей свою сложную притчу.
— Но где же ветка? — хочу я спросить ее, и не успеваю.
Прямо рядом со мной, почти у самого лица слышу я другой голос.
Он звучит наяву, совершенно натурально и естественно, он настолько реален, что вместе со словами доносится до меня чье-то нездоровое гнилое дыхание, и холодные влажные руки касаются моего лица — Вот ты и попалась мне, сука — говорит кто-то из темноты, одновременно, отвратительной потной ладонью зажимая мне рот и нос, так, что я не могу не только кричать, но и дышать, — голос у говорящего высокий и слегка гнусавый, он странно растягивает слова, произнося их неуверенно и слегка нараспев. — Сука, — повторяет он, снова, — грязная, похотливая сука.
Больше ты уже никого не сможешь загубить. Больше, ты уже никогда и ничего не сможешь….
Рука, сжимающая меня, ослабевает.
Зато я чувствую, что другой рукой он что-то чертит на моем лице странным, горячим карандашом.
Острие карандаша причиняет мне боль, и в тех местах, по которым он не спеша водит им, словно и вправду пытаясь воспроизвести какой-то дьявольский рисунок, по коже растекается что-то горячее и вязкое, медленно сползая вниз.
' Господи, — вдруг соображаю я, — у него же вовсе не карандаш, у него — нож, и он не рисует, а режет мое лицо.. Это мысль приходит мне в голову, одновременно с острой болью разрывающей горло.
Сознание гаснет, но я еще успеваю прошептать непослушными губами '
Благодарю тебя, Пресвятая Дева Мария, ты не оставила меня'
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОБРЕТЕНИЕ ИСТИНЫ
Сегодня барон Гвидо фон Голденберг с полным на то основанием был собой доволен.
Однако, этому предшествовало некоторое время, наполненное для барона весьма нелегкими сомнениями.
Оно потребовало от него серьезного напряжения недюжинных умственных способностей, вытаскивания на свет божий из запасников памяти самых изощренных и филигранных финансовых и юридических технологий.
Главным же был серьезный нравственный выбор, который должен был сделать для себя Гвидо, прежде, чем пустить в ход все свое отточенное профессиональное мастерство и силу убеждения.
Однако теперь все было позади.
И двухчасовой разговор с одним из старших вице-президентов банка, лично курирующим работу Департамента частных вкладов, тоже остался в прошлом.
Впрочем, сам разговор уже не представлял для Гвидо особой проблемы. Они были представителями разных весовых категорий, и оба это понимали, поэтому точка зрения Гвидо, при условии, разумеется,
